читалъ раньше, зная только общій сюжетъ трагедіи, и имѣя лишь общую концепцію какъ Софокла, такъ и его знаменитой трилогіи.

Словомъ, я лишь „кое-что зналъ изъ того, что увидѣлъ въ театрѣ... И вотъ, когда общій меланхолическій и жалующійся тонъ трагедіи сталъ, на концѣ ея, неожиданно (для меня) преображаться въ торжественный и уже не столь унылый, даже вовсе не унылый... я изумленно посмотрѣлъ на то, чтб было передо мною, и началъ каждое слово Эдипа ловить съ чрезвычайнымъ удивленіемъ и ожиданіемъ. Эдипъ, человѣкъ среди людей, несчастный среди жалкихъ, къ концу пьесы вдругъ начинаетъ отдѣляться отъ этихъ жалкихъ людей, явно перестаетъ быть сліяннымъ съ ними. II почти шеп
чешь, глядя на него, эти слова, сказанныя въ другомъ мѣстѣ и о другомъ лицѣ: „и онъ на
чалъ все удаляться отъ насъ, подымаясь надъ землею... Мы видѣли, плакали, онъ благословлялъ насъ; но ногъ его мы уже не могли обнять“. Есть изреченія, какъ картины. И шеп
чешь старо-извѣстное изреченіе, неожиданно встрѣчая аналогію съ старо-извѣстнымъ событіемъ.
Въ заключительныхъ строфахъ трагедіи Софоклъ заключилъ нѣкоторую тайну свою. Тайное, внутреннее, про себя, знаніе, подобное тому, съ какимъ нѣкогда Іоаннъ Богословъ, совсѣмъ о другомъ лицѣ и событіи, написалъ; „а число его 666“. Совершенно очевидно для зрителя, какъ и для читателя текста трагедіи, что Софоклъ не имѣлъ никакого, изъ хода самой трагедіи вытекающаго, мотива — вдругъ перемѣнить тонъ ея, и кончить этимъ заревомъ другого дня вечеръ событія, въ трагедіи разсказаннаго. Естественное окончаніе „пре
ступленія Эдипа“ — другое. Скорбь—а потомъ смерть. Или смерть—среди сожалѣній и утѣ
шеній окружающихъ—„Іовъ и его друзья“ — дальше этого ничего не придумаешь въ естественномъ порядкѣ противоестественнаго спле
тенія событій, еслибъ оно было случайн ы м ъ. Поэтому, когда тонъ трагедіи вдругъ мѣняется и изъ Эдипа показывается мужъ силы („я, слѣпой, поведу васъ—зрячихъ“), зри

тель удивленъ и почти испуганъ, имѣя передъ собою уже не Эдипа, а Софокла, готоваго от

крыть что - то необыкновенное. Тонъ этотъ, вообще весь конецъ трагедіи, мужественный и
торжественный—ни откуда не вытекаетъ! Ни изъ Эдипа, ни изъ Исмены-Антигоны, ни всего менѣе изъ глуповатаго Тезея, этого „Стародума“

миѳической эпохи. Изъ Эдипа (лица) трагедіи показывается новое лицо,— Софокла-Эдипа: и, какъ всегда тонъ „героевъ“ измѣняется, когда за ними не скрываемо становится авторъ и діа

логи подмѣняетъ собственно монологомъ,—такъ мѣняется, при этой смѣнѣ лицъ, и тонъ трагедіи. Эдипъ — болѣе не страдающій, а торже

ственный. Это самъ Софоклъ стоитъ передъ

изумленными Аѳинами, еще миѳическими или почти миѳическими, и въ мѣру этого наивными
(вспомнимъ Тезея), чтобы бросить имъ разгадку поразительныхъ сценъ, имъ показанныхъ.
— Пойдемъ въ рощу: передъ смертью я шепну тебѣ тайну, которую ты повѣдаешь передъ своею смертью—тоже одному кому нибудь. И такъ она будетъ храниться вѣчно на землѣ. Но смертные ничего не должны знать о ней. Ни—мои дочери, ни—народъ, никто, кромѣ единаго, по традиціи, изъ устъ въ ухо...
Но тайны разсказанной нѣтъ. Однако, вовсе-ли нѣтъ? Она только замаскирована. Такъ актеръ покрывается гримомъ, но мы все же узнаемъ „милаго Ивана Ивановича“ изъ подъ паричка Лира, изъ подъ шевелюры и позумен
товъ сотни замаскировывающихъ „милое лицо“ героевъ. Что именно разсказалъ Тезею Эдипъ? Мнѣ кажется, Эдипъ не былъ бы Эдипомъ и вовсе не зачѣмъ было-бы предсмертное откро
веніе привязывать именно къ нему, еслибъ сюжетомъ разсказа было что-нибудь другое,
третье, для Эдипа стороннее. Не объ Эдипѣ— могъ разсказать и не Эдипъ; пусть-бы разска
зывали Полиникъ, Тезей, Йемена или „велѣмудрый“ хоръ. Но вотъ объ Эдипѣ разсказать могъ уже только самъ Эдипъ. Тайну Сфинкса зналъ только Сфинксъ, и ее могъ разсказать только онъ. Разсказать — или провѣрить разсказъ, выслушавъ, отвѣтить: „да“ и броситься въ море. Сфинксъ бросился въ море, Эдипъ умеръ — сейчасъ-же какъ разсказалъ. Громы, ссылка: „Зевсъ слышенъ“, „сейчасъ умру! по
спѣшимъ!“ (въ рощу)—только „введеніе“ къ разсказу, его обстановка, миѳъ (вымыселъ) около реальности. Отложи разсказъ Эдипъ — и громъ бы не загремѣлъ, „Зевсъ“ бы не „показался“, ничего-бы не появилось, все бы задержалось—ну, на тотъ-же мѣсяцъ или покуда