ностью“ одно сказаніе, которое изъ устъ въ уши („въ катакомбахъ“) передалось... между Сфинксомъ, Эдипомъ, Софокломъ, Тезеемъ.
Какъ облегченно говоритъ Тезей:
Чтобы память умершаго друга почтить: Безконечна моя благодарность.
Эдипъ, зависящій отъ Тезея, ищущій у него пріюта, защиты въ теченіи трагедіи,— становится его благодѣтелемъ по ея окон
чаніи. Почему? Раскроемъ гримъ и прочтемъ слова эти такъ, что Тезей имѣлъ всѣ основанія благодарить Эдипа, ну, напр., какъ аѳиняне имѣли причины благодарить Софокла. Такъ, и даже больше: Софоклъ все же лишь трагикъ, показавшій нѣчто аѳинянамъ, а Эдипъ—траги
ческое лицо; не Лиръ въ передачѣ Шекспира, а самъ подлинный король Лиръ, знавшій богатство и власть, страданія и пустыню. Человѣ
кообразный характеръ Эдипа какъ-бы сбѣгаетъ съ него въ финалѣ трагедіи и уже онъ спѣ
шитъ въ рощу Эвменидъ не какъ страдалецъ,
печальный „нищій посреди богатыхъ“, а какъ имѣющій надъ ними власть, какъ „царь“ и даже больше чѣмъ только царь. Со смущеніемъ и обновленный выходитъ изъ рощи Тезей: и его психологію по возвращеніи изъ рощи нельзя лучше объяснить, какъ сблизивъ ее. изъ хри
стіанской исторіи, съ психологіей послѣ какогонибудь чудеснаго „видѣнія“, „явленія“. Мы, для реализма, все переводимъ, древнія ощущенія и волненія, конечно, не думая ихъ уравнивать. Но, зритель (и читатель) трагедіи согласится съ нами, что тонъ Тезея, по возвра
щеніи изъ рощи—тонъ ученика, поговорившаго съ Необыкновеннымъ Учителемъ, съ Небожите
Онъ завѣщалъ, чтобы никто изъ живыхъ Къ тайной могилѣ не смѣлъ подступать,
Чтобы похоронные вопли Не нарушали святой тишины;
Ежели все я исполню—предрекъ
Благословенье Аѳинамъ.
Это слова и тонъ и благоговѣніе „дѣеписателя“ о смерти Моисея, тоже смерти „безъ свидѣтелей, никѣмъ не увидѣнной, и чтобы израильтяне не знали, гдѣ могила“ (какое сходство подробностей!). Но тамъ это законодатель, спаситель отъ рабства, собственно — родитель націи, а здѣсь!!!... Мы „священной саги“ элли
новъ не знаемъ, а кто благодаритъ—знаетъ, за что благодаритъ. „Смерть сейчасъ-же послѣдовала“... И Моисей „довелъ до земли обѣтованной—и умеръ“. О Моисеѣ—это фактъ. Но цѣн
ны и иносказанія. „Когда умремъ—в с е новое увидимъ“, не есть-ли эта всемірная религіозная истина лишь новый фасонъ изреченія древ
нѣйшаго: „когда тотъ свѣтъ увидимъ, уже и перейдемъ въ тотъ свѣтъ, а въ этомъ перестанемъ жить“. Я упомянулъ
О тайнахъ вѣчности и гроба...
Вотъ мы не имѣемъ вовсе „саги“, „священнаго сказанія“ о томъ, чтб-же именно значитъ „умереть*? и что въ собственномъ смыслѣ тутъ происходитъ? и, наконецъ, что мы тамъ видимъ именно съ первой-же секунды смерти? А вѣдь объ этомъ можетъ быть такая-же „сага“, „откровенье“, какъ о раѣ или древѣ жизни: въ точномъ до очевидности разсказѣ, почти съ гео
Такое-же точно и вѣдѣнье и вѣра относительно тайнъ „перехода туда“ (какъ смутны слова объ этомъ Шекспира: „а можетъ быть—видѣнья посѣтятъ!“),— вѣдѣнье точное и вѣра непоколе
бимая—могла быть у грековъ, имѣвшихъ объ этомъ спеціальное и до насъ не дошедшее „откровенье“. По я еще нажму на высказан
ность древнихъ, такъ часто мелькающая въ ихъ литературѣ, что если даже по какомунибудь случаю, нечаянно, ошибкой, невольнымъ преступленьемъ—„взглянулъ на краешекъ того свѣта“, такъ приходится невольно за „окомъ“ взглянувшимъ перетащить „туда“ и голову, шею, туловище, ноги; и, словомъ, всему перейти въ „тотъ свѣтъ“, т. е. для здѣшняго—умереть, по просту—умереть. Опять сходство съ Библіей: „тебѣ
невозможно увидѣть меня — и не умереть“, сказалъ, въ отвѣтъ на желаніе Моисея увидѣть Его, Богъ. „Они же, Маной и Анна, испугались, сказавъ: „вѣрно мы умремъ, ибо мы увидѣли Ангела“ („Книга Судей“). Это вообще всеобщая вѣра; но мы подчеркиваемъ ту нашу мысль, что она крайне основательна метафизически, не менѣе всякаго постулата и „критики“ Канта. Очевидно, еслибы здѣсь можно было видѣть ку
Какъ облегченно говоритъ Тезей:
Чтобы память умершаго друга почтить: Безконечна моя благодарность.
Эдипъ, зависящій отъ Тезея, ищущій у него пріюта, защиты въ теченіи трагедіи,— становится его благодѣтелемъ по ея окон
чаніи. Почему? Раскроемъ гримъ и прочтемъ слова эти такъ, что Тезей имѣлъ всѣ основанія благодарить Эдипа, ну, напр., какъ аѳиняне имѣли причины благодарить Софокла. Такъ, и даже больше: Софоклъ все же лишь трагикъ, показавшій нѣчто аѳинянамъ, а Эдипъ—траги
ческое лицо; не Лиръ въ передачѣ Шекспира, а самъ подлинный король Лиръ, знавшій богатство и власть, страданія и пустыню. Человѣ
кообразный характеръ Эдипа какъ-бы сбѣгаетъ съ него въ финалѣ трагедіи и уже онъ спѣ
шитъ въ рощу Эвменидъ не какъ страдалецъ,
печальный „нищій посреди богатыхъ“, а какъ имѣющій надъ ними власть, какъ „царь“ и даже больше чѣмъ только царь. Со смущеніемъ и обновленный выходитъ изъ рощи Тезей: и его психологію по возвращеніи изъ рощи нельзя лучше объяснить, какъ сблизивъ ее. изъ хри
стіанской исторіи, съ психологіей послѣ какогонибудь чудеснаго „видѣнія“, „явленія“. Мы, для реализма, все переводимъ, древнія ощущенія и волненія, конечно, не думая ихъ уравнивать. Но, зритель (и читатель) трагедіи согласится съ нами, что тонъ Тезея, по возвра
щеніи изъ рощи—тонъ ученика, поговорившаго съ Необыкновеннымъ Учителемъ, съ Небожите
лемъ, „Ангеломъ“ во плоти, который вновь сталъ безплотнымъ:
Онъ завѣщалъ, чтобы никто изъ живыхъ Къ тайной могилѣ не смѣлъ подступать,
Чтобы похоронные вопли Не нарушали святой тишины;
Ежели все я исполню—предрекъ
Благословенье Аѳинамъ.
Это слова и тонъ и благоговѣніе „дѣеписателя“ о смерти Моисея, тоже смерти „безъ свидѣтелей, никѣмъ не увидѣнной, и чтобы израильтяне не знали, гдѣ могила“ (какое сходство подробностей!). Но тамъ это законодатель, спаситель отъ рабства, собственно — родитель націи, а здѣсь!!!... Мы „священной саги“ элли
новъ не знаемъ, а кто благодаритъ—знаетъ, за что благодаритъ. „Смерть сейчасъ-же послѣдовала“... И Моисей „довелъ до земли обѣтованной—и умеръ“. О Моисеѣ—это фактъ. Но цѣн
ны и иносказанія. „Когда умремъ—в с е новое увидимъ“, не есть-ли эта всемірная религіозная истина лишь новый фасонъ изреченія древ
нѣйшаго: „когда тотъ свѣтъ увидимъ, уже и перейдемъ въ тотъ свѣтъ, а въ этомъ перестанемъ жить“. Я упомянулъ
О тайнахъ вѣчности и гроба...
Вотъ мы не имѣемъ вовсе „саги“, „священнаго сказанія“ о томъ, чтб-же именно значитъ „умереть*? и что въ собственномъ смыслѣ тутъ происходитъ? и, наконецъ, что мы тамъ видимъ именно съ первой-же секунды смерти? А вѣдь объ этомъ можетъ быть такая-же „сага“, „откровенье“, какъ о раѣ или древѣ жизни: въ точномъ до очевидности разсказѣ, почти съ гео
графіей („рѣки Тигръ, Эфратъ, Геонъ, Фисонъ ).
Такое-же точно и вѣдѣнье и вѣра относительно тайнъ „перехода туда“ (какъ смутны слова объ этомъ Шекспира: „а можетъ быть—видѣнья посѣтятъ!“),— вѣдѣнье точное и вѣра непоколе
бимая—могла быть у грековъ, имѣвшихъ объ этомъ спеціальное и до насъ не дошедшее „откровенье“. По я еще нажму на высказан
ной мысли: если „здѣсь“ и „тамъ“ (по двѣ стороны смерти) — абсолютно несовмѣстимы, то очевидна и даже проста становится увѣрен
ность древнихъ, такъ часто мелькающая въ ихъ литературѣ, что если даже по какомунибудь случаю, нечаянно, ошибкой, невольнымъ преступленьемъ—„взглянулъ на краешекъ того свѣта“, такъ приходится невольно за „окомъ“ взглянувшимъ перетащить „туда“ и голову, шею, туловище, ноги; и, словомъ, всему перейти въ „тотъ свѣтъ“, т. е. для здѣшняго—умереть, по просту—умереть. Опять сходство съ Библіей: „тебѣ
невозможно увидѣть меня — и не умереть“, сказалъ, въ отвѣтъ на желаніе Моисея увидѣть Его, Богъ. „Они же, Маной и Анна, испугались, сказавъ: „вѣрно мы умремъ, ибо мы увидѣли Ангела“ („Книга Судей“). Это вообще всеобщая вѣра; но мы подчеркиваемъ ту нашу мысль, что она крайне основательна метафизически, не менѣе всякаго постулата и „критики“ Канта. Очевидно, еслибы здѣсь можно было видѣть ку