торой степени, „здѣшній“; „свѣты“ мѣшалисьбщ и до нѣкоторой степени тогда невозможенъ былъ-бы „тотъ свѣтъ“, какъ противоположенье „этому“, да пожалуй и „этотъ“ невозможенъ-же былъ-бы, какъ противоположенье „тому“. „Смо
трите, не трясите этого—міръ не устоитъ“, эти слова Геліопольскихъ жрецовъ о стѣнахъ сво
его храма метафизически и вѣковѣчно истинны о „несмѣшиваемости“ обоихъ царствъ, по двѣ стороны смерти. „Никто оттуда не возвращался и не разсказывалъ, что видѣлъ тамъ , этотъ скепти
цизмъ и безсиліе европейскихъ умовъ передъ фактомъ смерти всего лучше показуетъ, что таковое „знанье могло-бы быть сообщено въ правду лишь „откровеннымъ“ путемъ: какъ ребе
нокъ самъ никогда не догадается о раѣ (нѣтъ „осязаемыхъ“ подступовъ къ „этому“ на землѣ), а долженъ узнать это отъ „учителя“, учитель— тоже отъ „учителя“—до Моисея, Авраама, до „откровенья“ и „Открывшаго Бога“.
Но мы знаемъ лишь философски и отвлеченно о „разрывѣ“ двухъ царствъ по обѣ стороны смерти. Мы это доказываемъ (я, напр.,здѣсь
доказываю). Греки-же это видѣли, знали; добавлю,—тайну, какую они шепчутъ иногда въ созданіяхъ своихъ,—они ее и испытывали! „Сошествіе въ Аидъ!“, „мы уже при жизни схо
дили въ Аидъ и видѣли тѣни усопшихъ“—это мелькаетъ въ ихъ словахъ, миѳахъ, иносказа

ніяхъ, аллегоріяхъ. Какъ? — для насъ навсегда закрыто. Тутъ нужны именно и музыка, и зрѣ

лище; приподнятое настроеніе, слезы; нужно ожиданіе—и великое ожидаемое вдругъ разверзается!

Ну что? говори!

Йемена.

Везъ могилы,
Онъ принятъ землею вдали отъ всѣхъ...

Это—почти шопотъ „Элевзинскихъ таинствъ“. Шопотъ еще понижается:

Отведи-же меня ты къ нему и убей
и вдругъ все выходитъ на „этотъ свѣтъ“: занавѣсъ вотъ-вотъ передъ „откровениваніемъ“— задергивается, и слышится обыкновенный, здѣшній говоръ:
Горе! Ито со мною будетъ? Кодь и ты меня покинешь,
Какъ дожить мнѣ горькій вѣкъ?...
Вообще въ конецъ „Эдипа“ почти безспорно введены нѣкоторые изъ „слышавшихся воз
гласовъ“ (историческая о нихъ запись) во время Элевзинскихъ таинствъ, и ихъ только трудно отыскать, выдѣлить изъ того полотна обыкно
венной оперы (зрѣлище и пѣніе), въ какую ихъ вставилъ Софоклъ. Напр., далѣе слова:
Антигона. Какъ избѣжать?...
Хоръ.
Одной ужъ бѣды вы избѣгли.
содержатъ намекъ на извѣстное лишь „посвященнымъ“, точнѣе—взяты изъ „возгласовъ“ же,
и указываютъ намекомъ вовсе не на то, на что указывается въ трагедіи:
Антигона. Какой?

Хоръ.

Насилья Креона и плѣна...
Это—игра въ шарады. Извѣстное „посвященнымъ“ вкраплено въ обыкновенное, такъ что простые зрители могли въ этихъ мѣстахъ только упрекнуть трагика, что текстъ составленъ какъ

то неуклюже: именно, что отвѣты, реплики и разъясненія не совсѣмъ соотвѣтствуютъ вопросамъ и особенно тону вопросовъ.

Трагедія волновала зрителей двумя существенно разными волненіями: одни съ замираніемъ слушали имъ извѣстныя слова, съ еще боль
шимъ замираніемъ слѣдили за дѣйствіемъ, думая: „доколѣ Софоклъ доведетъ?“ другіе всѣ смотрѣли обыкновенную жалостную трагедію съ непонятнымъ концомъ.
Этотъ конецъ, вѣдь онъ—апофеоза? За что??! „Страдалъ—умеръ и успокоился! Да, смерть— успокоенье, конецъ, даже и грѣха — конецъ“! Такъ его комментировали гуманисты 40—50-хъ годовъ. Но тогда Эдипъ умеръ-бы только скромно, какъ всякій изъ насъ, надѣлавъ ошибокъ; зачѣмъ ему вести Тезея въ рощу Эвме
нидъ, что-то сообщать ему, послѣ чего „могила его священна“ и никто не долженъ даже взглянуть на гробъ его! Таинственный пустой гробъ! „Пустой гробъ“ (въ разныхъ чело
вѣческихъ сказаніяхъ) тоже, пожалуй, есть тавтологія съ „нельзя взглянуть“ (или „взгля
нуть и не умереть“): взглянулъ—но ничего не
увидѣлъ („истина“ выхвачена изъ подъ глазъ!); увидѣлъ—пустое; но это не значитъ, что истины, „истиннаго гроба“, напр., нѣтъ, а что ты его не увидишь никогда, тебѣ его не дано увидѣть— до собственнаго гроба. „Вотъ умрешь—увидишь