могъ-бы отвѣтить надоѣдливому вопрошателю; „Олимпъ и Землю почтивъ? Ну, какъ же—увидѣвъ необыкновенное и рѣдкое, даже спаси
тельное для его родины и народа, Тезей и поблагодарилъ Зевса и Землю за благо этого
дара: вѣдь они—вседержители, и отъ нихъ или черезъ нихъ — все“. И только зта быстрота темпа:
упалъ,
Простерся ницъ, мольбой благоговѣйной Почтивъ Олимпъ и Землю
— даютъ болѣе проницательнымъ почувствовать, что онъ передъ собою ихъ увидѣлъ, поклонился—явленію, „откровенію “.
Знаетъ онъ Ж болѣе никто изъ всѣхъ живущихъ,— Какъ умиралъ Эдипъ.
Далѣе (намъ кажется) слѣдуютъ опять замаскировывающія слова; вообще—безъ точнаго значенія, что его „взялъ посланникъ боговъ“. Такъ о Ромулѣ говорили: „взятъ на небо Юпи
теромъ“ убившіе его патриціи. Но опять послѣ словъ для „непосвященныхъ“ слѣдуютъ слова, понятныя „посвященнымъ“,—
И такъ легко, такою дивной смертью Не умиралъ еще никто...
И далѣе, какъ „вакханка“, изступленно:
Пускай Олова мои сочтутъ безумьемъ,—правду Я говорю: кто хочетъ вѣрить—вѣрь.
* «
*
Нужно замѣтить, Софоклъ въ концѣ трагедіи до того теряетъ и даже не хочетъ соблюдать „почву реализма“, что вкладываетъ Анти
гонѣ слова, возможныя только у Тезея: всѣ вдругъ начинаютъ знать то, что знаетъ авторъ, и на что хочется ему еще и еще намекнуть зрителю:
Но безшумная бездна открылась надъ нимъ, Приняла безболѣзненно
Въ смерти таинственной.
Горе! Очи накрыла мнѣ вѣчная тьма.
Дочери начинаютъ рваться туда-же. „Миѳъ“ такъ и сквозитъ черезъ обыкновенное:
Ноглотила-бы ужъ сразу
Ж меня съ отцомъ несчастнымъ
Бездна темнаго Аида! (Йемена).
Нѣтъ, возлюбленныя дѣти, Эта смерть—благодѣянье
Милосерднѣйшаго Зевса (Хоръ).
Вѣдь когда онъ, бывало, обниметъ меня,--
То казалось и горькое сладостнымъ!..
О, родимый мой. бѣдный, ушедшій въ страну
Мрака вѣчнаго,
Никогда, никогда не разлюбимъ тебя
Мы несчастныя (Антигона). Онъ имѣетъ... (хоръ)
... имѣетъ желанное (Антигона). Правда (хоръ)
Ложе имѣетъ спокойное, Осѣненное пылью подземною,
Ж въ могилу сошелъ онъ, оплаканный: Вѣдь пока я дышу, о тебѣ никогда
Не изсякнутъ въ очахъ моихъ слезы, отецъ!
Не забуду я, горькая, Что ты умеръ одинъ, далеко отъ меня, Не въ объятьяхъ моихъ!..
Это едва-ли не взято цѣлостно изъ отрывковъ „надгробныхъ причитаній“ по Таммузѣ, и аѳин
скихъ, и всяческихъ древнихъ женщинъ. Вообще
тутъ, я думаю, много факта, исторіи и быта, прямо—обряда. Продолжимъ выписку,—такъ вол
нуютъ насъ музыкою своею эти перекликанія плачущихъ, черезъ 2.000 лѣтъ еще волнуютъ. Имена мы можемъ вовсе отбросить, такъ какъ къ „Йеменѣ“, „Антигонѣ“, „Хору“ они не имѣютъ вовсе отношенія, будучи „плачами по утра
ченномъ“ („Таммузъ“ — нарицательное слово, обратившееся въ собственное имя, и значитъ просто: „утраченный“, „потерянный“):
О сестра, какая участь
Ждетъ обѣихъ насъ, бездомныхъ.
Одинокихъ (= нѣтъ съ нами « Покинувшаго»).
Нѣтъ, родныя,
Свыше мѣры не скорбите, Ибо смертью благодатной
Развязалъ онъ узелъ жизни (;= «смертью смерть попралъ»),
Йемена родная, вернемся.
Зачѣмъ?
Томитъ мое сердце желанье...
Какое?
Взглянуть на обитель подземную.
тельное для его родины и народа, Тезей и поблагодарилъ Зевса и Землю за благо этого
дара: вѣдь они—вседержители, и отъ нихъ или черезъ нихъ — все“. И только зта быстрота темпа:
упалъ,
Простерся ницъ, мольбой благоговѣйной Почтивъ Олимпъ и Землю
— даютъ болѣе проницательнымъ почувствовать, что онъ передъ собою ихъ увидѣлъ, поклонился—явленію, „откровенію “.
Знаетъ онъ Ж болѣе никто изъ всѣхъ живущихъ,— Какъ умиралъ Эдипъ.
Далѣе (намъ кажется) слѣдуютъ опять замаскировывающія слова; вообще—безъ точнаго значенія, что его „взялъ посланникъ боговъ“. Такъ о Ромулѣ говорили: „взятъ на небо Юпи
теромъ“ убившіе его патриціи. Но опять послѣ словъ для „непосвященныхъ“ слѣдуютъ слова, понятныя „посвященнымъ“,—
И такъ легко, такою дивной смертью Не умиралъ еще никто...
И далѣе, какъ „вакханка“, изступленно:
Пускай Олова мои сочтутъ безумьемъ,—правду Я говорю: кто хочетъ вѣрить—вѣрь.
* «
*
Нужно замѣтить, Софоклъ въ концѣ трагедіи до того теряетъ и даже не хочетъ соблюдать „почву реализма“, что вкладываетъ Анти
гонѣ слова, возможныя только у Тезея: всѣ вдругъ начинаютъ знать то, что знаетъ авторъ, и на что хочется ему еще и еще намекнуть зрителю:
Но безшумная бездна открылась надъ нимъ, Приняла безболѣзненно
Въ смерти таинственной.
Горе! Очи накрыла мнѣ вѣчная тьма.
Дочери начинаютъ рваться туда-же. „Миѳъ“ такъ и сквозитъ черезъ обыкновенное:
Ноглотила-бы ужъ сразу
Ж меня съ отцомъ несчастнымъ
Бездна темнаго Аида! (Йемена).
Нѣтъ, возлюбленныя дѣти, Эта смерть—благодѣянье
Милосерднѣйшаго Зевса (Хоръ).
Вѣдь когда онъ, бывало, обниметъ меня,--
То казалось и горькое сладостнымъ!..
О, родимый мой. бѣдный, ушедшій въ страну
Мрака вѣчнаго,
Никогда, никогда не разлюбимъ тебя
Мы несчастныя (Антигона). Онъ имѣетъ... (хоръ)
... имѣетъ желанное (Антигона). Правда (хоръ)
Ложе имѣетъ спокойное, Осѣненное пылью подземною,
Ж въ могилу сошелъ онъ, оплаканный: Вѣдь пока я дышу, о тебѣ никогда
Не изсякнутъ въ очахъ моихъ слезы, отецъ!
Не забуду я, горькая, Что ты умеръ одинъ, далеко отъ меня, Не въ объятьяхъ моихъ!..
Это едва-ли не взято цѣлостно изъ отрывковъ „надгробныхъ причитаній“ по Таммузѣ, и аѳин
скихъ, и всяческихъ древнихъ женщинъ. Вообще
тутъ, я думаю, много факта, исторіи и быта, прямо—обряда. Продолжимъ выписку,—такъ вол
нуютъ насъ музыкою своею эти перекликанія плачущихъ, черезъ 2.000 лѣтъ еще волнуютъ. Имена мы можемъ вовсе отбросить, такъ какъ къ „Йеменѣ“, „Антигонѣ“, „Хору“ они не имѣютъ вовсе отношенія, будучи „плачами по утра
ченномъ“ („Таммузъ“ — нарицательное слово, обратившееся въ собственное имя, и значитъ просто: „утраченный“, „потерянный“):
О сестра, какая участь
Ждетъ обѣихъ насъ, бездомныхъ.
Одинокихъ (= нѣтъ съ нами « Покинувшаго»).
Нѣтъ, родныя,
Свыше мѣры не скорбите, Ибо смертью благодатной
Развязалъ онъ узелъ жизни (;= «смертью смерть попралъ»),
Йемена родная, вернемся.
Зачѣмъ?
Томитъ мое сердце желанье...
Какое?
Взглянуть на обитель подземную.