ція? протестъ? — испуганно забормоталъ Столбнякъ-Земскій и схватился за карманъ, который довольно откровенно оттопыривался, обличая въ себѣ нѣчто огнестрѣльное и защитительное.
— Нѣтъ! Это—уже старо! Другое... новое... — Говорите! Я съума сойду!
Усмотрѣнскій поднялся съ кресла и подошелъ къ графу.
— Скажите, ваше сіятельство, власть мы или нѣтъ?—спросилъ онъ.
— Пока... я думаю... служба наша...
— Значитъ, власть! Имѣемъ ли мы права? — Полагаю!
— Такъ. Позвольте спросить васъ: имѣете ли вы право именоваться графомъ, какъ я статскимъ совѣтникомъ?

— Какъ кажется...

— Такъ. Имѣются ли основанія допустить, что наши званія представляютъ собою нѣчто такое, что связано съ нами на всю жизнь неразрывно?
- Несомнѣнно, доколѣ мы не будемъ лишены оныхъ по суду, что, однако, никогда почти не имѣетъ мѣста...
— Такъ точно. Но, позволю себѣ затруднить васъ, можно ли разсчитывать на то, что и послѣ вашей смерти вы не утеряете вашихъ правъ, признанныхъ за вами и за всѣмъ родомъ вашимъ?
— О да... конечно...
— Итакъ, вы полагаете, что на вашемъ мо
и собственности, — этихъ первыхъ основъ человѣческой гражданственности, безъ которыхъ человѣчество возвратилось бы къ дикому состоянію»!
Я попробовалъ повернуться, но проклятая пружина зазвенѣла опять.
А голосъ не смолкалъ.
— «Между прочимъ,—звучалъ онъ,—подъ видомъ эмансипаціи женщинъ, взамѣнъ чувства долга, проповѣдывалось поклоненіе грубой чувственности. Подобные писатели-радикалы въ сущности развивали тѣ же черты нравственной рас
пущенности, которыя были порождены долгимъ господствомъ крѣпостного права и весьма поверхностнымъ образованіемъ!»
Голосъ было пріостановился. Я попробовалъ поднять голову.
Но онъ зазвучалъ опять:
— «Въ связи съ этимъ отрицательнымъ направленіемъ появилось и крайне реальное (соб
ственно «пошлое») направленіе: романы, повѣсти, драмы и комедіи стали наполняться неосмыслен
нымъ изображеніемъ пошлыхъ людей и пошлой дѣйствительности, не способствуя такимъ образомъ облагороженію вкусовъ и нравовъ».
гильномъ памятникѣ будетъ написано, что «здѣсь покоится прахъ графа Столбнякъ-Земскаго?»
— Равно какъ у васъ: «здѣсь покоится статскій совѣтникъ и кавалеръ Усмотрѣнскій»...
— Ага... А позвольте спросить васъ, графъ, при вашемъ погребеніи, отъ чего Господи борони, будутъ ли васъ именовать графомъ? Скажутъ ли: «графу Столбняку»... и т. д. вѣчная память?
— Ну, да, да. Точно такъ, какъ и вамъ «болярину» такому-то вѣчная память и все прочее... — О! Если бы все это было такъ! Смотрите...
Усмотрѣнскій протянулъ Столбняку-Земскому нумеръ «Церковнаго Вѣстника».
Графъ прочелъ и поблѣднѣлъ еще больше.
— Я не понимаю или понимаю не такъ, какъ надо!—прошепталъ онъ. Прочтите мнѣ вслухъ!.. Усмотрѣнскій горько усмѣхнулся.
— Слушайте, графъ! — отвѣтилъ онъ и сталъ читать: «Допустимы ли при поминовеніи усоп
шихъ титулы графовъ, князей, княгинь и т. д.? По нашему мнѣнію, даже весьма употребитель
ная въ подобныхъ случаяхъ прибавка «боляринъзвучитъ въ высшей степени странно, такъ какъ выражаетъ собою суетное стремленіе и за гробомъ придавать значеніе мірскимъ титуламъ и отличіямъ»...
— Суетное стремленіе—сказалъ одинъ. — Мірскія отличія!—какъ эхо, отозвался другой. — Что это? Упраздненіе титуловъ и званій?
Я не выдержалъ. Я крикнулъ: — Чеховъ! Антонъ Чеховъ!..
И словно отворилась форточка, воздухъ очистился...
— Что ты такъ храпишь? Вѣдь, Костя учится! Рядомъ со мною стояла жена.
— Учится? Костя учится? — спросилъ я и поднялся на диванѣ.
— Тише! Что съ тобой? Проснись! — Чему онъ учится?
— Тсс... Тише. У него завтра экзаменъ по русской исторіи!
Я прикусилъ языкъ и прошепталъ:
— Ради Бога... Кто сейчасъ былъ здѣсь? Жена испуганно отодвинулась.
— Никого нѣтъ здѣсь и не было... — А кто здѣсь гнусилъ?
— Тсс... Это Костя изучаетъ русскую исторію Иловайскаго...
— Не можетъ быть!—сказалъ я.
И въ ту же минуту, словно мнѣ въ отвѣтъ, изъ Костиной комнаты раздалось громко и внушительно:
«Недостатки сельской организаціи, отразив