ночью.

Въ кабинетѣ тихо. Только часы позволяютъ себѣ почтительно тикать и напоминать о своемъ существованіи.
Перо скользитъ быстро и нервно по бумагѣ.
«Что мы сдѣлали за послѣднее время на благо трудящагося населенія? Мы ничего не сдѣлали. А работы много, слишкомъ много, и не хочется вѣрить, чтобы вы, богатые и сильные духомъ, отвер...»
— Дзззз... — перо трещитъ, ломается, прорываетъ бумагу.
— Это чортъ знаетъ, — кричитъ внѣ себя человѣкъ, у котораго въ рукахъ сломалось перо и который пишетъ статьи ежедневно подъ псев
донимомъ «Неспокойный», — Положительно, чортъ знаетъ! Василій! Василій!
— Я здѣсь! — слышится у двери.
— Я тебѣ сколько разъ говорилъ, чтобы ты мнѣ ежедневно вставлялъ новое перо! А? сколько разъ?
— Я вставляю по утру...
— Дубина! Каждое утро надо осматривать всѣ вставочки и вставлять новыя перья! Не буду же я тратить время на вставленье перьевъ! Каждая минута дорога! Пошелъ...
Въ кабинетѣ опять тихо. Часы продолжаютъ тикать, человѣкъ писать:
«... отвернулись отъ безправнаго, забитаго вами населенія! Едва ли будетъ въ вашихъ интересахъ игнорировать самыя священныя, самыя естественныя права людей, жертвующихъ вамъ свои луч
шіе дни, свои непочатыя силы... Это — признакъ рабства, господа! Это — отзвуки атавизма!..»
Неспокойный откинулся на спинку кресла и улыбнулся.
— Еще двѣнадцати нѣтъ, а я уже кончаю! — подумалъ онъ. — Статья должна надѣлать шума!.. И вдругъ до него ясно донеслось что-то непривычное.
— Это онъ! Онъ! Василій... Храпитъ какъ, каналья! Василій, Василій! Васи-и-илій! Что тебя не докличешься?
У двери что-то шуршитъ.
— Пожалуйста! Не можешь ли ты такъ не храпѣть? Я не могу слышать этого дурацкаго храпа! Это показываетъ, что у тебя доминируютъ
инстинкты... Ахъ, уходи, пожалуйста! Черезъ десять минутъ въ типографію отнести надо! Ступай!
Неспокойный продолжаетъ писать.
На этотъ разъ онъ пишетъ вдохновенно, пишетъ о томъ, что наши отношенія требуютъ реформы, что слишкомъ много въ насъ эгоизма,
что мы, носители высшихъ идеаловъ, сами противорѣчимъ себѣ на каждомъ шагу, что у насъ слово постоянно расходится съ дѣломъ.
— Стыдно! О, какъ стыдно жить такъ, какъ живемъ мы, жить такъ, когда кругомъ насъ под
нимается волна обновленія... Мы создали эту
волну и мы же боимся и не хотимъ, чтобы она насъ обдала своими животворными брызгами... О, какъ стыдно за себя...
Онъ написалъ, задумался и прибавилъ тотчасъ же:
— Будьте человѣчны!
И подписался: «Неспокойный»...
— Василій! Василій! Васи-и-илій! — крикнулъ онъ нѣсколько разъ и поднялся изъ-за стола.— Василій же! Оглохъ ты?
Опять что-то шуршитъ у дверей.
— Нельзя же, братецъ, спать, когда надо идти въ типографію. Вотъ возьми рукопись, отправ
ляйся въ типографію и отдай метранпажу... Слы
шишь? Самому метранпажу въ руки... Это для завтрашняго номера...
Онъ сложилъ рукопись и отдалъ Василію.
— Ты что же шатаешься? Василій! Я тебя спрашиваю! Ты не выпилъ сегодня? а?
— Знобитъ что-то меня... И голова кружится... — Смотри... Я не выношу водки! Скорѣе же... Василій ушелъ. Хлопнули двери...
Неспокойный посмотрѣлъ на часы, зѣвнулъ, почесался...
— Спать или не спать? Рано еще! — подумалъ онъ и сѣлъ на диванъ.
Онъ закрылъ глаза рукою и задумался. Но черезъ минуту всталъ, порылся въ комодѣ, надѣлъ свѣжую рубашку и остановился въ раздумьѣ...
— Я помню, въ хроникѣ сообщали, что до трехъ открыто... А то и къ Мимишкѣ махну?!.. Тамъ будетъ видно...
Неспокойный вышелъ изъ квартиры. Часы его почтительно тикали въ карманѣ. И на улицѣ было тихо и пахло осенью...
— ВЪ