посылаютъ за гробовщикомъ, за священникомъ, составляютъ объявленія для газетъ, ищутъ въ столѣ духовное завѣщаніе, грѣютъ воду для послѣдней человѣческой ванны.
При этомъ онъ чувствуетъ, что отношенія всѣхъ окружающихъ перемѣнились къ нему. По
ложимъ, его всѣ любятъ попрежнему, стараются уложить его какъ можно удобнѣе на столѣ, осторожно и нѣсколько разъ поправляя, под
пихиваютъ ему подушку подъ голову, говорятъ про покойника самыя лучшія, самыя лестныя рѣчи, нѣжно приглаживаютъ ему волосы къ
лысинѣ; но это все-таки не то, что прежде было: теперь къ любви и почтенію присоеди
няется еще какое-то чувство не то страха, не то брезгливости. Идетъ разговоръ даже и о томъ, что необходимо заморозить его, чтобы не пахло. И вотъ являются какіе-то люди и начинаютъ замораживать Тита Петровича. А потомъ — панихиды, красивое пѣніе, телеграммы съ выра
женіемъ соболѣзнованія, множество похвалъ душевнымъ качествамъ покойника, а на завтра— гробъ весь въ золотѣ, и въ газетахъ некрологъ съ восхваленіемъ заслугъ, а на послѣ-завтра— выносъ: большой съѣздъ родныхъ и знакомыхъ въ траурѣ, во фракахъ, въ парадной формѣ...
Пышный катафалкъ, десятокъ дорогихъ вѣнковъ съ признательными надписями на лентахъ, и промозглый уголокъ въ семейномъ склепѣ...
Все по этикету: чинно, почетно, лестно, но... все-таки какая-то торопливость и даже нескры
ваемая брезгливость: надо же скорѣе убрать человѣка, спрятать его подъ землю...
И убрали, спрятали.
И вотъ — поминки. Блины, кисель, рябиновка, мадера и молчаливое жеванье — все по этикету. А на столѣ, на мельхіоровомъ блюдѣ, украшенный зеленью, огромный зажаренный индюкъ...
Ахъ, индюкъ! Вѣдь и онъ умиралъ... Но вѣдь какъ? Развѣ такъ-же?.. О, нѣтъ! Его къ этому
процессу приготовляли съ самаго того дня, какъ онъ вылупился изъ яйца: его кормили, его даже обкармливали, его холили, ухаживали за нимъ; его не оберегали отъ смерти, а, напротивъ, ста
рались устроить такъ, чтобы онъ умеръ какъ можно лучше. И вотъ, когда индюкъ умеръ— (былъ въ его жизни одинъ только непріятный моментъ: это — порѣзъ ножомъ по горлу) — когда умеръ индюкъ, тутъ же ему оказали почетъ сверхъ достоинствъ и заслугъ его праздной жизни: къ нему, индюку, никто ужъ не чувство
валъ ни страха, ни брезгливости; напротивъ, его положили въ самое лучшее масло и принялись жарить, бережно поворачивая его съ боку на бокъ и съ удовольствіемъ замѣчая, какъ онъ подрумянивался со всѣхъ сторонъ; а когда за
жарили, то начали съ почетомъ начинять его самыми вкусными на свѣтѣ вещами. — И вотъ
теперь лежитъ онъ у всѣхъ на виду, ожидая своей очереди, и нѣкоторые уже поглядываютъ на него и подумываютъ: скоро ли можно будетъ индюку честь отдать?..
— Счастливый индюкъ!.. Счастливая смерть!.. Меня-то вотъ убрали поскорѣе въ сырую яму, а индюку... индюку честь хотятъ отдать! — Титу Петровичу такъ жаль стало себя и такъ завидно индюку, что онъ громко воскликнулъ:
— Ахъ, зачѣмъ я не индюкъ!..
Крикнулъ и проснулся. И въ первую минуту съ просонья ощупывалъ кругомъ: не въ склепѣ ли онъ? или на блюдѣ, какъ индюкъ?..
Но онъ былъ не въ склепѣ...
Н. ПОЗ-ВЪ.

Вопль „земскаго“ Что за нравы! что за время!

Боже упаси!
О, злой рокъ, скорѣе бремя Это унеси...
***
Всюду видишь возмущенье,
Злобой всѣ полны,
Нѣтъ ужъ прежняго почтенья, Не страшатъ чины!
***
Шапокъ мнѣ теперь не ломятъ,
Чтобъ отдать поклонъ, То и жди, что ознакомятъ:
„Вотъ, молъ, нà — законъ!“
***
Коль по-прежнему каналій
Въ рогъ сгибать начнешь,— Глядь: писака! Ихъ ракалій
Палкой не проймешь...
***
Что за время! что за нравы!
Красныхъ — легіонъ...
Всѣ твердятъ одно „мы — правы, Нашъ оплотъ — законъ!“
***
Даже мѣсяцъ краснорожій, Позабывши стыдъ,
На меня — великій Боже!— Зло смѣясь глядитъ!
В.