БАКСТЪ

(Къ выходу въ свѣтъ полной монографіи его творчества)
ВОЗВРАЩЕНІЕ БАКСТА.
Рѣдки художники, чьи имена, перерастая ихъ личность, служатъ обо
значеніемъ для цѣлой эпохи, изъ собственныхъ превращаются въ нарицательныя. Когда мы толкуемъ о временахъ „Бидермайера“, мы едва вспоминаемъ о славномъ вѣнскомъ мебельщикѣ: мы сразу
переносимся въ міръ мѣщанской романтики тридцатыхъ годовъ, гдѣ звучитъ „Карнавалъ“ Шумана, гдѣ шуршатъ опрокинутыя чашечки крино
линовъ, пляшетъ Фанни Эльслеръ и заканчиваетъ жизнеописаніе кота Мурра-Эрнстъ-Амадей-Теодоръ Гофманъ. Когда намъ назовутъ Флоренцію Медичи,
мы сразу мыслимъ и „Давида“ молодого Микель- Анжело и „Весну“ Ботичелли и Академію Фичино, и костеръ Савонароллы. Точно также именемъ Бакста запечатлѣна цѣлая, еще завершающаяся эпоха вкуса. Имя это представляется собирательнымъ,
столько къ нему тянется нитей, столько отъ него излучается воздѣйствій. Конечно, онъ не былъ одинокъ въ своемъ стремленіи. Его вынесла на своемъ гребнѣ волна художественнаго обновленія, напоръ новой стихіи, которую можно назвать культурой „Міра Искусства“. Но именно ему было предна
значено „симъ побѣдити“; онъ явился человѣкомъ судьбы; у него въ рукахъ оказался ключъ къ за
падному художественному сознанію. Имя Бакста — названіе большой русской побѣды.
Бакстъ явился, тому скоро пятнадцать лѣтъ, въ Парижъ зрѣлымъ мастеромъ; сложные пути и пе
репутья вывели его на предъуказанную ему дорогу; онъ уже „отыскалъ душою страну грековъ“, шагнувъ отъ Перикловыхъ Афинъ вспять, къ „древнему ужасу“ архаической Эллады; онъ вкусилъ уже пряной отравы Востока; онъ разбудилъ плѣнительно дѣтскую душу, дремавшую въ Николаевскомъ фарфорѣ. Уже
были созданы Львомъ Самойловичемъ „Эдипъ въ Колоннѣ“ и „Саломея“ и „Фея куколъ“. Въ фалангѣ молодыхъ русскихъ декораторовъ онъ бился въ первомъ ряду.
Но вотъ онъ вышелъ въ Европу. И этотъ приходъ его оказался нужнымъ, чаемымъ, провиденціальнымъ. Западъ усыновилъ его. Парижъ, чудовищный Ме
гафонъ, сдѣлался рупоромъ его славы. И имя его донеслось къ намъ уже оттуда, переиначенное на европейскій ладъ: Леонъ Бакстъ.
Что же случилось? Въ чемъ заключалась благая вѣсть, принесенная петербургскимъ мастеромъ?
Его постановки возстановили то, что было утрачено, извращено, забыто XIX вѣкомъ: оптическое единство театральнаго зрѣлища, цѣльность сцени
ческаго впечатлѣнія. Въ „Шехерезадѣ“ или въ „Дафнисѣ“ не только цвѣта костюмовъ были свя
заны съ декораціями и околичностями градаціи или противоположеніями тоновъ, но самый ритмъ движущихся на сценѣ фигуръ являлся словно отобра
женіемъ декоративнаго ритма массъ, стройнаго ко
лебанія окрашенныхъ плоскостей. Во всемъ цвѣла, играла и пѣла единая, буйная, живописная стихія. Я помню знаменательный 1908 годъ и ошеломляющее впечатлѣніе новизны, исходившее отъ тѣхъ спектаклей.
Парижъ былъ подлинно пьянъ Бакстомъ. И это опьяненіе росло и длилось. Новизна Бакста пре
ломилась въ неисчислимыхъ отраженіяхъ — и вотъ уже 10 лѣтъ, какъ всякій театральный новаторъ въ Парижѣ слѣдуетъ за Бакстомъ или борется съ нимъ.
Пусть сегодня проблема „человѣка на сценѣ“, задача организаціи сценическаго пространства разрѣшается многими иначе, пусть архитектурная, объемная концепція все побѣдоноснѣе тѣснитъ живописную, пло
скостную, — дѣло Бакста не умираетъ. Онъ вывелъ декораціонное искусство міра изъ натуралистическаго оцѣпененія.