РАЗОБЛАЧЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЙ РОМАНТИКИ

(„Западники“ Мих. Слонимского, изд. „Земля и Фабрика“ 1928 г.)
Мих. Слонимский — очень книжный писатель. Его материал изобличает хорошего библиографа и вдумчивого игрока в литературность. И литературность эта живет преимущественно сюжетом, легко обнаруживающим свое романтическое происхождение: случайность и необычайность, выростающие в фантастическую «фабулу ужасов», тайны и ошибки, ложные узнаванья и символические положения ведут сюжетную новеллу Слонимского. Повествование строится на территории редких и экзотических событий, темных и неопознанных явлений — т. е. там, где по литературной традиции «быт» становится «бытием».
— Бандит и кантрабандист, жертва демонической пани Зыри, кается первому случайному юноше и передает ему покаянное письмо советским пограничникам. Юноша бежит с письмом и Зырей в Россию. Бандит в погоне за ними гибнет от пули юноши. Письмо не доходит по назначению («Сумятица»).
— Некий телеграфист из романтического бунта против «мещанского, унижающего человека чувства любви», становится во главе анархиствующей шпаны и сжигает железнодорожную станцию, бессмысленно умирая затем от руки одного из своих воиной («Начальник станции»).
— Бухгалтер теряет в гражданской войне ногу и невесту, которая покидает бухгалтера ради «черного человека», главаря «бывших людей». Бухгалтер приходит в притон «бывших» и поднимает там тост «за всех, кто выброшен жизнью, кто гибнет силой исторических обстоятельств», за что и платится жизнью. «И между двумя мертвецами — живым и мертвым — металась и плакала Маруся» («Деревянные ноги»).
Все эти новеллы могли бы быть страшными, если бы «фабула ужасов» не служила для Слонимского лишь предметом обнаженной литературной игры: романтическая иллюзия на виду у читателя разрушается полуприкрытой иронической улыбкой автора. Повествование ведется почти «невсерьез», на подобие сказочного анекдота. «Действительность» в новеллах явно фик
тивна, подделана — опутанная ложными мотивировками или вовсе лишенная их, она превращена в фантастику: ведь, для этого достаточно только разрушить в повествовании общепонят
ные соотношения причин и следствий, побуждений и иоступков. И Слонимский разрушает эти закономерности действительности с жаром игрока и мастера романтической «байки» — подобно тому своему персонажу, который ни с того ни с сего, «завидев Анисью и безногого бухгалтера, встал и молча стал швырять в стену пустые бутылки». В такой атмосфере новествования действительность становится иррациональной, события — сказочными.
И вот герои Слонимского умирают, как оловянные солдатики, истекая не кровью, а клюквенным соком, и всегда готовые превратить свою смерть в «театр для себя»; «На полу лежал инвалид.
— Я умираю, — сообщил он, — а это моя невеста.
Мелодраматизм положения нравился ему... Он принял растроганный вид и обратился к Игнату:
— Вас не должно больше побеждать деревянное чучело. Вы видите мою деревянную ногу? Она погубила меня. Я не одолел. Да, — продолжал он, — деревянное чучело везде и во
всем. Боритесь с ним за жизнь и силу! Я умираю и, надеюсь, опыт моей жизни...
Это — тирада умирающей марионетки. а не «живого человека» в литературе. Натуралистического «человека» в повествовании Слонимского нет. Об этом говорит хотя бы зачин его новелл, всегда дающий лишь нарицательное указанне на героя: «Французский путешественник, немножко литератор, немножко ученый, изъездив Англию и скандинавские страны, посетил Финляндию»... («Западники»). «Два приятеля, однополчане, встрети
лись в одном из недавно открывшихся ресторанов Петербурга»... («Четвертая ставка»). «Мужчина и женщина приближались к отанции. У мужчины лицо казалось жестяным»... («Начальник станции»).
Уже один подобный зачин обнаруживает авторскую установку на сюжет. А в дальнейшем выясняется, что нарицательный пер
сонаж Слонимского лишен всякой психологизации — он является лишь тяговой силой фабулы, носителем повествовательных мотивов, средоточием необычайных и страшных сюжетных положений. Сюжет сам из себя создает гротескного персонажа. Таков телеграфист, играющий. в «благородного» бандита по всем правилам французского уголовного романа. Таков и умирающий безногий бухгалтер, произносящий перед смертью театральные ти
рады. Герой живет в нормах фантастических нарушенных закономерностей.
Но фантастика Слонимского нигде не теряет своих реальных очертаний: за ней всюду просвечивает локальный быт — будь это парижский ресторанчик с русским эмигрантом-офицером. в роли официанта, или железнодорожная станция в обстановке
махновщины, или комната портного Чебуракина — «где все, от развешанных по стенам толстовок до обрезков сукна на полу,
выдавало профессию хозяина». Этих признаков профессии, быта, социальной принадлежности не лишены и герои Слонимского. Фантастика в конечном счете оказывается лишь отступлением от обычного в необычайное, от быта в бытие —но бытовая «инсценировка» повествования всюду удерживает фабулу в пределах реалистического осмысления. Более того: Слонимский нередко готов перейти от гротеска к «натуральному» повествованию, подчеркивая этим реальность своих необычайных героев и их фантистических поступков. Персонажи и события словно разгримировываются, и перед читателем неожиданно возникает «действительность, как она есть». Такое «разоблачение гротеска» происходит обычно в концовках сюжета, несущих смысловое завершение повести. Это случилось, например, с грозным телеграфистом — бандитом:
«... Благодатный упал, вскрикнув дико. Все французское слетело с него. На земле лежал русский телеграфист. Глаза его не вращались грозно. Глаза его выкатились, как у рыбы, и не мигая глядели на Милеша. Струйка крови вытекла из его рта и, увидев эту кровь, Благодатный закричал и заплакал... — Не надо... я ничего больше не буду... не убивайте»... Смысловая концовка, построенная на «разоблаченном гротеске», отчетливо раскрывает идеологический план коротких сюжетных повестей Слонимского. В сущности, у них — один герой, выступающій нод разными масками и в разных сюжетах: неустроенный и не могущий устроиться в современной жизни персонаж — бывший человек, бунтующий по-махновски роман
тик, безработный интеллигент, опускающийся до нищенства. Разоблачение гротеска на таком персонаже превращается в ра
зоблачение идеологическое: поднятый было до романтическогс пафоса, увлекаемый ходом уголовной и приключенческой ин
триги, переступающій границу фантастики — герой возвращается к действительности осмеянным и жалким. Идеологический приговор неустроенному человеку выносится сурово, без амнистии. Но разоблачение идет дальше: разоблачается традиционная ли
тературная романтика, которая ещ так часто увлекает своими «красотами» современного писателя. Почитав Слонимского, можно кое в чем избавиться от этой романтической «скверны».
Вот — о музыке в городском саду, звучавшей некогда для Анны Ахматовой «таким невыразимым горем»:
«... оглушительные марши духового оркестра гонят людей к веселью и бодрости, как бензин машину Форда... Музыка шла прямо в сердце Никите Козлову, и сердце вздрагивало. Никита Козлов пил пиво»...
Пиво, машина Форда и фамилия героя — эта словесная среда наверняка гонит шаблон романтического стиля к берегам пародии. Вот — об экзотическом сюжете, который превращается Слонимским в мелодраматический литературный лубок:
«... особняк сгорел еще в Октябрьские дни, а сам князь переселился на острова Таити, что в Тихом океане, — чтобы там, в обществе чернокожих и обезъян, думать о своей неправедной жизни и умереть несчастным».
И вот, наконец. достается декоративному «живописанню» — в поучение молодым литераторам, желающим сочинять обязательно «красиво»:
«Красная уродливая луна торчала в небе... Зато небо обсыпано было, как солью, звездами, и это было красиво».
Таков стиль Слонимского: он строится на романтических местах, но тут же разоблачает их в открытую. В ходе повествова
ния это разоблачение производится сдержанным сюжетным языком, с иронической сухостью протоколирующим самые страшные и необычные положения фабулы. А за сюжетом следует насмешливая символика описаний, характеристик, комментариев, перемещающих литературную романтику в пародийный план.
Но во имя чего разоблачается романтика? Чему служит литературная игра Слонимского? На этот вопрос писатель ответил полностью в своих других книгах и работах, построенных на более реальном материале и стоящих нод знаком социально-бытового романа («Средний проспект»). Начав с иронической игры в традиционную литературную романтику, писатель дошел до социального разоблачения ее потребителя-мещанина. Недаром гротескным образом бывших людей в «Западниках» противостоят — правда, еще очень эпизодические — наметки таких пер
сонажей, как секретарь исполкома Ерш, железнодорожник, твердо стоящий на своем посту, советские пограничники. Их происхождение — не книжное, не библиографическое, а «натураль
ное». Они — «физиологические» зачатки современного сюжета и революционной идеологии». Именно в их интересах разоблачалась книжная романтика, доставшаяся в удел «бывшему чело
веку». И если эти персонажи слишком бледны и эпизодичны в новеллах Слонимского, то это говорит лишь о том, что писа
тель еще недостаточно присмотрелся к ним и тому материалу, из которого они слеплены.
Но им уже приготовлено место в творческом опыте писателя
попутчика. В- Б—Д