Между тем, если проанализировать хозяйственную основу такого прогорающего дела, то окажется, что все зло лежит вовсе не в репертуаре, идеологическую выдержанность которого якобы не переваривают посетители театра, а просто в хозяйственной нераспоряди
тельности и нерасчетливости, в переобременении бюджета такими статьями расхода, которые легко могли бы быть избегнуты, если б на эту важную сторону дела обращалось больше внимания. Находись в других хозяйственных условиях такое театральное предприятие, имей оно более толкового и расчетливого руководителя, — смотришь, „для спасения дела“ и не пришлось бы снижаться до халтуры. А ведь известно, что, раз покатившись по наклонной плоскости, остановиться уже трудно. Большей частью так и бывает. Пошатнувшиеся дела летних антреприз обычно уже не поправляются.
Вот эту-то хозяйственную точку зрения прежде всего и не следует упускать из виду. И, конечно, не для того, чтобы обеспечить себе наибольшие барыши, ибо таковые доста
ются только дорогой ценой откровенного служения вкусам нэпачей, — а с той лишь целью, чтобы поставить летнее театральное дело на солидный хозяйственный фундамент.
Серьезное театральное предприятие, претендующее на полезность своей работы революционной современности, не может существовать „на фу-фу“.
Здесь не должно быть места каким-нибудь случайностям, которые либо вывезут, либо утопят. На „авось работать нельзя. Нужно строить свою работу наверняка, на семь раз примеренном и один раз отрезанном хозрасчете. Строго же взвешенные шансы позволят вести дело в нужном для наших дней направлении.
Хотелось бы думать, что опыт предшествующих лет обеспечит приближающуюся летнюю театральную работу от ошибок прошлого, и наши окраины в текущем году будут в меньшей степени захлестаны волной беспардонной халтуры, преследующей лишь цель выкачивания денег из кошельков доверчивых зрителей.
Нужно воспользоваться летним сезоном, чтобы продемонстрировать в провинции лучшее из театральной работы центров.
По ночам утопала Москва в огнях, охваченная со всех сторон тесным кольцом рефлекторов и прожекто
ров. Выли огни нахально-яркие, наглые, пристающие, — от них но отвяжешься, — лезли огни, резали глаза, — не укрыться от них. Огненные вывески, огненные вскрики,
гигантские огненные восклицательные знаки, — толпы двигались в полосах желтого цвета. Вдруг прорезала желтую огненную полосу еще более яркая фиолетовая или красная, огненная полоса, — прорезала — врывалась — на миг, вспыхивала, как молния, — на миг ошеломляя, — инстинктивно шарахались толпы, — и исчезала.
Выхватывал фиолетый луч из густоты толп одну человечью фигуру, один ограниченный комплекс чело
вечьих движений, — смешных в оторванности, в отъеди
ненности своей, — и переносил на экран. Через два часа повторялись движения эти, повторялась от‘едииепная, оторванная, выхваченная человечья эта фигура бесчи
сленное множество раз на экране,—на фосфорящемся экране, — на крыше «Рабочей Газеты», в Охотном ряду.
В 1928-м году Москва жила напряженно и торопливо. Жизнедеятельность каждого отдельного мо
сквича за трехлетие 1925—1928 увеличилась в десятки раз, при чем процесс увеличения жизнедеятельности про
шел совершенно безболезненно, а для многих даже вовсе незаметно. Темп жизни убыстрился... Жизнь, выбитая из колеи в годы 1917—1920, вновь вошла в колею, но не в прежнюю свою колею, а в новую, никогда доселе невиданную и неслыханную. Прежде плелась жизнь, полегоньку да потихоньку, а теперь — помчалась головокружительно, и все шумы жизни слились в один жужжащий, дребезжащий механический, электрический, аэропланный радио-напев — десять миллионов оборотов в секунду.
В 1928-м году в Москве было 4 миллиона населения, четыре университета, бесчисленное множество
научных, литературных, артистических и всяких иных учреждений. Профессор зоологии Персиков, уплотненный в 1919-м году до крайних пределов возможности,
Прежде всего был окончательно изжит «тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919—1925»: «Соединенная аме
рикано-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15
пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах 300 рабочих коттэджей, каждый на 8 квартир».
Москва зажила по-американски. Обамериканилась совсем Москва.
В 1928-м году в Москве было 30 тысяч механических экипажей, и они быстро, бесшумно и деловито катились но бархатистым новым московским торцам. А из под торцов, из глубины, доносился придавленный,
приглушенный гул подземной железной дороги. «Через каждую минуту (через каждую минуту — аккуратно!) с шумом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута».
Москва утопала в грохоте. Человеческого говора совсем не стало слышно. На улицах Москвы тяжелый грохот, пронзительный лязг поглотили все человечьи
звуки. Только по вечерам надрывно кричали из-под крыш небоскребов, перекрикивая трамвай, подземку, грузовики, автомобильные сирены, — надрывно кричали, выплевывая в густую, нервно двигающуюся, суетливую и настороженную толпу разбухшие, усиленные до колос
сальных размеров слова, громкоговорители. По вечерам была Москва — сплошной крик, сплошной вопль. На
всю Москву кричал неугомонный Альфред Аркадьевич Вронский, сотрудник журналов «Красный Огонек», «Красный Перец», «Красный Журнал», «Красный Прожектор» и газеты «Красная вечерняя Москва». Юркий Альфред обкрикивал всю Москву.
тельности и нерасчетливости, в переобременении бюджета такими статьями расхода, которые легко могли бы быть избегнуты, если б на эту важную сторону дела обращалось больше внимания. Находись в других хозяйственных условиях такое театральное предприятие, имей оно более толкового и расчетливого руководителя, — смотришь, „для спасения дела“ и не пришлось бы снижаться до халтуры. А ведь известно, что, раз покатившись по наклонной плоскости, остановиться уже трудно. Большей частью так и бывает. Пошатнувшиеся дела летних антреприз обычно уже не поправляются.
Вот эту-то хозяйственную точку зрения прежде всего и не следует упускать из виду. И, конечно, не для того, чтобы обеспечить себе наибольшие барыши, ибо таковые доста
ются только дорогой ценой откровенного служения вкусам нэпачей, — а с той лишь целью, чтобы поставить летнее театральное дело на солидный хозяйственный фундамент.
Серьезное театральное предприятие, претендующее на полезность своей работы революционной современности, не может существовать „на фу-фу“.
Здесь не должно быть места каким-нибудь случайностям, которые либо вывезут, либо утопят. На „авось работать нельзя. Нужно строить свою работу наверняка, на семь раз примеренном и один раз отрезанном хозрасчете. Строго же взвешенные шансы позволят вести дело в нужном для наших дней направлении.
Хотелось бы думать, что опыт предшествующих лет обеспечит приближающуюся летнюю театральную работу от ошибок прошлого, и наши окраины в текущем году будут в меньшей степени захлестаны волной беспардонной халтуры, преследующей лишь цель выкачивания денег из кошельков доверчивых зрителей.
Нужно воспользоваться летним сезоном, чтобы продемонстрировать в провинции лучшее из театральной работы центров.
Москва в 1928-м году
По ночам утопала Москва в огнях, охваченная со всех сторон тесным кольцом рефлекторов и прожекто
ров. Выли огни нахально-яркие, наглые, пристающие, — от них но отвяжешься, — лезли огни, резали глаза, — не укрыться от них. Огненные вывески, огненные вскрики,
гигантские огненные восклицательные знаки, — толпы двигались в полосах желтого цвета. Вдруг прорезала желтую огненную полосу еще более яркая фиолетовая или красная, огненная полоса, — прорезала — врывалась — на миг, вспыхивала, как молния, — на миг ошеломляя, — инстинктивно шарахались толпы, — и исчезала.
Выхватывал фиолетый луч из густоты толп одну человечью фигуру, один ограниченный комплекс чело
вечьих движений, — смешных в оторванности, в отъеди
ненности своей, — и переносил на экран. Через два часа повторялись движения эти, повторялась от‘едииепная, оторванная, выхваченная человечья эта фигура бесчи
сленное множество раз на экране,—на фосфорящемся экране, — на крыше «Рабочей Газеты», в Охотном ряду.
В 1928-м году Москва жила напряженно и торопливо. Жизнедеятельность каждого отдельного мо
сквича за трехлетие 1925—1928 увеличилась в десятки раз, при чем процесс увеличения жизнедеятельности про
шел совершенно безболезненно, а для многих даже вовсе незаметно. Темп жизни убыстрился... Жизнь, выбитая из колеи в годы 1917—1920, вновь вошла в колею, но не в прежнюю свою колею, а в новую, никогда доселе невиданную и неслыханную. Прежде плелась жизнь, полегоньку да потихоньку, а теперь — помчалась головокружительно, и все шумы жизни слились в один жужжащий, дребезжащий механический, электрический, аэропланный радио-напев — десять миллионов оборотов в секунду.
В 1928-м году в Москве было 4 миллиона населения, четыре университета, бесчисленное множество
научных, литературных, артистических и всяких иных учреждений. Профессор зоологии Персиков, уплотненный в 1919-м году до крайних пределов возможности,
Прежде всего был окончательно изжит «тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919—1925»: «Соединенная аме
рикано-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15
пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах 300 рабочих коттэджей, каждый на 8 квартир».
Москва зажила по-американски. Обамериканилась совсем Москва.
В 1928-м году в Москве было 30 тысяч механических экипажей, и они быстро, бесшумно и деловито катились но бархатистым новым московским торцам. А из под торцов, из глубины, доносился придавленный,
приглушенный гул подземной железной дороги. «Через каждую минуту (через каждую минуту — аккуратно!) с шумом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута».
Москва утопала в грохоте. Человеческого говора совсем не стало слышно. На улицах Москвы тяжелый грохот, пронзительный лязг поглотили все человечьи
звуки. Только по вечерам надрывно кричали из-под крыш небоскребов, перекрикивая трамвай, подземку, грузовики, автомобильные сирены, — надрывно кричали, выплевывая в густую, нервно двигающуюся, суетливую и настороженную толпу разбухшие, усиленные до колос
сальных размеров слова, громкоговорители. По вечерам была Москва — сплошной крик, сплошной вопль. На
всю Москву кричал неугомонный Альфред Аркадьевич Вронский, сотрудник журналов «Красный Огонек», «Красный Перец», «Красный Журнал», «Красный Прожектор» и газеты «Красная вечерняя Москва». Юркий Альфред обкрикивал всю Москву.