вновь расползся на 5 комнат. На научном заседании в Декубу,—в колонном мраморном зало Декубу, — все цекубисты были в безукоризненнейшх смокингах, а жены цекубистов в белых бальных туалетах. Человек в галифэ, в обмотках, в кожаной куртке стад редкостью, далеким воспоминанием. Даже самые отсталые пролета
рии, пекари, приобщились к цивилизации: надели джентльменские пиджаки.
В 1928-м году было весело в Москве, — как в Нью- Иорке. Рекой, — нет, морем, — нет, океаном, — лились вина Дагестана: «В Петровских линиях зелеными и оранжевыми фонарями сиял знаменитый на весь мир
ресторан «Ампир»... В Эрмитаже куплетисты Шраме и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым, и грохотали ногами в чечетке»...
Одну только потерю, — невозвратную потерю, — понесла Москва: в 1927-м году, при постановке «Бориса Годунова», погиб Всеволод Мейерхольд...
Все это, что я написал, — картина Москвы в 1928-м году, — все это из повести Мих. Булгакова „Роковые яйца , — повести, столь нашумевшей в Москве. Все это — фон повести, — очень ярко и очень четко написанный фон. На этом фоне — написанном вполне реали
стично, даже сугубо реалистично — на этом фоне вывел Булгаков сложный, узорчатый, путанный, фантастический, а 1а Уеллс рисунок. Надо прямо и откровенно ска
зать; фантастический этот рисунок Булгакову не удался. Фантастический этот рисунок оказался Булгакову но
но средствам, не иод силу. Большой замысел, слабое исполнение. На палитре у этого художника не хватило красок, как сказали бы в до-революционную старину. Полу-фольетонист полу-художник, — пока еще только полу-художник, — Булгаков не справился с задачей. Задумал задачу интересно, а разрешить не сумел.
Это, конечно, мое личное мнение.
Фон картины ярче самой картины, и центр тяжести именно в фоне. И нашумел в Москве именно этот фон, а не самая картина.
По поводу самой картины вспомнил я слова Толстого об Андрееве. Толстой сказал: „Андреев пугает, а мне не страшно . То же буквально можно сказать об этой повести Булгакова. Булгаков пугает, а нам не страшно. Почему не страшно? Просто потому, что вяло, бледно, лениво, без напряжения, написано.
Достоинство фона заключается именно в том, что он сделан реалистично. Когда вы читаете описание будущей Москвы, вы чувствуете, вы уверены, что это правильно, что это верно, что именно такой, — точь в точь такой, — будет Москва в 1928-м году. Тут пра
вильно уловлена основная тенденция роста и развития Москвы,—тенденция американизации .. Ведь ужо и сей
час налицо — зачатки, задатки этой будущей американизованной Москвы. Например, новый двенадцатиэтажный
дом Моссельпрома на Арбатской площади — разве это не Америка?
И вот — какая захватывающая красота контраста: небоскреб — и рядом с ним церковка приземистая, об
лупленная, древняя, стройки XIII века, вросшая в землю, робко поднимающая к облакам (а облока зацеплены за дымовые трубы небоскреба) пять своих, тусклой позо
лотой покрытых, луковиц-глав. Радио-вздохи и световые всплески, а рядом — скромная, тихая — тишайшая — луна, как будто на ниточке висящий серп луны, — висит луна над Замоскворечьем, над спящими, зажмурившимися, под
слеповатыми домиками, над заборами, покосившимися, мхом обросшими, над грязью жирной, вековой. На Твер
ской по вечерам кричит-надравается радио, а на Большой Полянке, у Калужских ворот, по утрам, когда на
траве сверкают свежие росинки, кричит-надрывается петух. Ведь тот же самый петух, который кукурекал еще при графе Растопчине — и еще раньше, при царе Алексее Михайловиче. И вот, сейчас то жe, когда я пишу эти строки, кричит архаичный, стародавний, извечный петух, зовя назад, во тьму веков, в глубь прошедшего...
В контрасте этом — Москва исконная и Москва американская, Москва Николы на Песках и Москва аме
риканских коттэджей, Москва ползком и Москва бешеным аллюром, — в контрасте этом — какая красота! Ибо ведь именно в контрасте этом выявляется бог, устремленность, быстрота, динамика наших чудесных дней.
По поводу каждого нового литературного произведения мы задаем себе все тот же, все тот жe вопрос: — Есть ли у нас литература?
Есть ли уже у нас, наконец, своя революционная литература?
И сейчас, по прочтении „Роковых яиц“ Булгакова, (как недавно по прочтении „Конца Хазы“ Каверина) мы отвечаем:
— Нет, у нас нет литературы.
Нет, у нас нет еще пока революционной литературы. Ни в Москве ни в Ленинграде.
Пока есть еще только подготовка, предварительные шаги, — настоящего еще нет. Большого литературного события мы все еще ждем...
И тут начинаются размышления о том, как быстро у нас писатели отцветают, — как быстро отшумели, — пошумели-пошумели — и затихли, вышумев весь заряд, — такой-то московский и такой-то ленинградский, и еще такой-то, и еще, и еще...
Впрочем, эти размышления отвлекают нас несколько от темы.
А. МЕНЬШОЙ.
Раиса Краузман.
* * *
рии, пекари, приобщились к цивилизации: надели джентльменские пиджаки.
В 1928-м году было весело в Москве, — как в Нью- Иорке. Рекой, — нет, морем, — нет, океаном, — лились вина Дагестана: «В Петровских линиях зелеными и оранжевыми фонарями сиял знаменитый на весь мир
ресторан «Ампир»... В Эрмитаже куплетисты Шраме и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым, и грохотали ногами в чечетке»...
Одну только потерю, — невозвратную потерю, — понесла Москва: в 1927-м году, при постановке «Бориса Годунова», погиб Всеволод Мейерхольд...
Все это, что я написал, — картина Москвы в 1928-м году, — все это из повести Мих. Булгакова „Роковые яйца , — повести, столь нашумевшей в Москве. Все это — фон повести, — очень ярко и очень четко написанный фон. На этом фоне — написанном вполне реали
стично, даже сугубо реалистично — на этом фоне вывел Булгаков сложный, узорчатый, путанный, фантастический, а 1а Уеллс рисунок. Надо прямо и откровенно ска
зать; фантастический этот рисунок Булгакову не удался. Фантастический этот рисунок оказался Булгакову но
но средствам, не иод силу. Большой замысел, слабое исполнение. На палитре у этого художника не хватило красок, как сказали бы в до-революционную старину. Полу-фольетонист полу-художник, — пока еще только полу-художник, — Булгаков не справился с задачей. Задумал задачу интересно, а разрешить не сумел.
Это, конечно, мое личное мнение.
Фон картины ярче самой картины, и центр тяжести именно в фоне. И нашумел в Москве именно этот фон, а не самая картина.
По поводу самой картины вспомнил я слова Толстого об Андрееве. Толстой сказал: „Андреев пугает, а мне не страшно . То же буквально можно сказать об этой повести Булгакова. Булгаков пугает, а нам не страшно. Почему не страшно? Просто потому, что вяло, бледно, лениво, без напряжения, написано.
Достоинство фона заключается именно в том, что он сделан реалистично. Когда вы читаете описание будущей Москвы, вы чувствуете, вы уверены, что это правильно, что это верно, что именно такой, — точь в точь такой, — будет Москва в 1928-м году. Тут пра
вильно уловлена основная тенденция роста и развития Москвы,—тенденция американизации .. Ведь ужо и сей
час налицо — зачатки, задатки этой будущей американизованной Москвы. Например, новый двенадцатиэтажный
дом Моссельпрома на Арбатской площади — разве это не Америка?
И вот — какая захватывающая красота контраста: небоскреб — и рядом с ним церковка приземистая, об
лупленная, древняя, стройки XIII века, вросшая в землю, робко поднимающая к облакам (а облока зацеплены за дымовые трубы небоскреба) пять своих, тусклой позо
лотой покрытых, луковиц-глав. Радио-вздохи и световые всплески, а рядом — скромная, тихая — тишайшая — луна, как будто на ниточке висящий серп луны, — висит луна над Замоскворечьем, над спящими, зажмурившимися, под
слеповатыми домиками, над заборами, покосившимися, мхом обросшими, над грязью жирной, вековой. На Твер
ской по вечерам кричит-надравается радио, а на Большой Полянке, у Калужских ворот, по утрам, когда на
траве сверкают свежие росинки, кричит-надрывается петух. Ведь тот же самый петух, который кукурекал еще при графе Растопчине — и еще раньше, при царе Алексее Михайловиче. И вот, сейчас то жe, когда я пишу эти строки, кричит архаичный, стародавний, извечный петух, зовя назад, во тьму веков, в глубь прошедшего...
В контрасте этом — Москва исконная и Москва американская, Москва Николы на Песках и Москва аме
риканских коттэджей, Москва ползком и Москва бешеным аллюром, — в контрасте этом — какая красота! Ибо ведь именно в контрасте этом выявляется бог, устремленность, быстрота, динамика наших чудесных дней.
По поводу каждого нового литературного произведения мы задаем себе все тот же, все тот жe вопрос: — Есть ли у нас литература?
Есть ли уже у нас, наконец, своя революционная литература?
И сейчас, по прочтении „Роковых яиц“ Булгакова, (как недавно по прочтении „Конца Хазы“ Каверина) мы отвечаем:
— Нет, у нас нет литературы.
Нет, у нас нет еще пока революционной литературы. Ни в Москве ни в Ленинграде.
Пока есть еще только подготовка, предварительные шаги, — настоящего еще нет. Большого литературного события мы все еще ждем...
И тут начинаются размышления о том, как быстро у нас писатели отцветают, — как быстро отшумели, — пошумели-пошумели — и затихли, вышумев весь заряд, — такой-то московский и такой-то ленинградский, и еще такой-то, и еще, и еще...
Впрочем, эти размышления отвлекают нас несколько от темы.
А. МЕНЬШОЙ.
Раиса Краузман.
* * *