Писатель-критик-читатель

Икс просит слова [*)]
В дискуссии «Писатель-критик-читатель» страдательное лицо, т. е. писатель, в статье Блюменфельда обозначен термином «ИКС».
Это симптоматично. Это показательно. Нам кажется, что для большинства никому неведомых Ивановых седьмых, которые стоят с розгами над современ
ным писателем, он является полным Иксом. Может быть, Ивановы седьмые от критики так неумеренно и с таким садизмом применяют розгу к писателю именно со злости, что это загадочное существо не поддается раскрытию силами критиков.
До сих пор в дискуссии писатель не принимал участия. Но можно думать, что дальше он скажет свое слово о критике.
И сегодня писатель просит слова.
В героических упражнениях Блюменфельда и Штейнмана, как и полагается для людей начи
танных, все на месте. И страхи, и любовь, и черти, и цветы.
И популярное объяснение для непонимающих читателей сущности марксизма, и раскрытие тайны «силы марксистского метода», которая оказывается «в синтезе диагноза и действия» (предлагается т. Бухарину принять это во внимание при даль
нейших работах по диалектическому материализму), и собственная ученость критиков, и (в особенности в статье Штейнмана) Чеховская телеграфическая образованность по части пользования чужих мыслей из популярных «изданий для народа». Половину статьи Штейнмана занимают цитаты ив Плеханова.
Ученость, конечно, отличная вещь. Основное наше несчастье, что мы мало учимся и мало чи
таем, но до чего скучны, никчемны и ненужны никому, а более всего—писателю Иксу, поучения, угрозы и ласкательства Блюменфельд-Штейнмана.
У критиков последнего периода проявляется дурная тенденция считать писателя общественным неучем. По мнению Иванова седьмого писатель вообще дефективен в области социологии. Его нужно учить, ему нужно разъяснять своими словами социологические проблемы. И Ивановы седьмые стараются, не жалея пота.
От имени Икса считаю нужным с самого начала сказать, что в преподавателях политграмоты по книжке Бердникова и Светлова писатели отнюдь не нуждаются. Ибо, когда писателю нужно про
штудировать тот или иной социологический вопрос, он предпочитает изучать его по авторитетным пер
воисточникам (Маркс, Ленин, Бухарин, Каменев, Троцкий), нежели внимать поучениям, изложенным своими словами на плохом русском языке. Это— первое.
К сожалению, приходится отметить, что в большинстве случаев роль блюстителей литературной идеологии берут на себя «тушинские воры».
В наших литературных спорах последнее время все чаще употребляется понятие социального заказа. Понятие это вытекает целиком из сложив
[*)] Дискуссия Писатель-критик-читатель продолжается. Редакция еще вернется к дебатируемым в ней вопросам.
шихся общественных отношений и диалектически безукоризненно, как определяющее суть отношений (читатель — писатель) исчерпывающим образом.
Но между писателем и читателем есть некоторое промежуточное звено — критик. Он должен быть истолкователем социального заказа. И вот тут-то самым пышным образом бесчисленные Хлестаковы распускают павлиньи хвосты самозванства, чван
ства и невежества, пользуясь удобной ширмой социального заказа. Людовик XІѴ с гордостью говаривал: «Государство — это я». Нынче Досекины, Бардины, Блюменфельды и Штейнманы засовывают пальцы за жилет и гордо повествуют писателю: «Социальный заказ — это я. Преклоняйся».
На пугливых людей это действует. Некоторые писатели после этого заболевают хронической гипертрофией идеологии. И критики довольны— напугали человека, вот что значит критика! Но для непугливых писателей с каждым выступлением «тушинских воров» становится все яснее, что «король-то голый».
Нет спора (оспаривать это может только тупица), что в каждую эпоху писатель должен яв
ляться отразителем социального заказа эпохи. Пушкин, которого приводит в пример Блюменфельд,
явился ярчайшим отразителем социального заказа в «Евгении Онегине». Быт и дух эпохи требовали отражения, и Пушкин блестяще выполнил социаль
ный заказ. Но создал Пушкин «Евгения Онегина
не потому, что критик Иванов, прочтя «Руслана и Людмилу», написал примерно следующее: това
рищ Пушкин человек не бездарный, но заражен феодально-мистической идеологией. Пушкину надо ближе слиться с новым бытом, проникнуться ло
зунгами строительства новой жизни, иначе придется закрыть ему некоторые шлюзы «органического развития его литературной линии». Отнюдь нет.
На такую подмену социального заказа заказом Хлестакова Пушкин ответил бы так, как он умел
отвечать, ответил бы так, что заползали бы, как облитые кипятком, самозванцы. Пушкин выполнил в «Евгении Онегине» не требование критической
статьи имя рек, но императив эпохи, воспринятый интуицией гения.
А Блюменфельд понимает социальный заказ именно в таком примитиве. Он угрожает за невы
полнение его «закрытием шлюзов». Мы знаем, что таким «представителем социального заказа
для Пушкина пытался быть Николай Первый, но очень сомневаемся, чтобы его прием мог быть школой для «марксистского» критика. Блюменфельдам нужно помнить твердо, что обязанности закрывателя шлюзов выполняет не критика, а цен
зура. Против же существования цензуры в период обостренной классовой борьбы не возражает ни один писатель. Можно спорить с курьезами цензуры, но самый институт вполне закономерен, как средство классовой борьбы.
Беда наших критиков в том, что они, вырядившись в пышный плащ социального заказа, по неопытности, а может — для самоободрения в неловком положении самозванцев, хватаются за цензорский карандаш и путают два ремесла.