Концерты Шнабеля.

Выступления одного из глубоких современных немецких пианистов Артура Шнабеля свелись только к двум концертам, правда, капитальным по содержательности программ, но недостаточным для более обстоятельного проникновения искусства великого артиста в нашу музыкальную по
вседневность. Убедительность, исходящая от исполнения Шнабеля, не насильнического порядка: его игра—не оглушительный трезвон виртуозности, не рекламирование тех или иных техни
ческих рецептов и не демонстрирование неисто
щимости собственных физических сил. Кроме того, громадное, но не показное мастерство пиа
ниста и необычно поражающее публику сочетание в нем суровой дисциплины художника, отдающего себе отчет в каждом миге, с нежной ласковостью и свежестью романтико-поэтической лирики (в гениально переданном Шнабелем рондо d-dur’ной сонаты Шуберта) являются свойствами, не особенно способствующими успеху внешнего эстрадного воздействия.
Такого склада артистов, как Шнабель, могут понять или непосредственно схватывающие музыку „сырые“ неподготовленные слушатели, врасплох захваченные, или чуткие и проницательные музыканты. Воздействие его игры походит на воздействие великих произведений искусства, к ко
торым рядовой человек скорее найдет доступ и оценку, чем „правовернный спец“. Поэтому, я сомневаюсь, чтобы Шнабель мог нравиться и „учителям“, считающим себя академиками, и спорт
сменам ежедневной „смены вех“: он для одних дерзок, ибо ломает привычные темпы и доводит tonus исполнения классиков до вдохновенной импровизации, а для других он архаичен и ста
ромоден, ибо позволяет себе увлекаться музыкой жизни там, где специалисты видят только сочинения, написанные лишь для того, чтобы фигу
рировать в качестве номера такого-то такой-то степени трудности „школьного репертуара“, и где „скороходы современности“ в своем слепом увлечении новыми лозунгами не слышат уже зовов незаглохшего человеческого чувства.
Говорят, Шнабель играл в Москве Вебера. Очень жаль, что он не сделал этого здесь. Судя по исполнению Шуберта, которого он для многих просто открыл, Шнабель развертывает перед нами мир переживаний ранних романтиков с такой мудрой правдивостью, в свете которой совершенно исчезают ложные и ходульные предста
вления о неестественной чувствительности, о старомодности фактуры, об устарелости их прие
мов и т. п. Дело все в том, что в представлении ханжей не умещаются живые звучащие образы, если они вдруг всплывают в произведениях давно зачисленных в гербарий. И когда сила творческой мысли утверждает с непосредственной очевидностью, не искажая, не добавляя и не на
силуя таких произведений, что перед нами не сухие листья, а дышущее весенним воздухом только что распустившееся дерево, многим и мно
гим, „прошедшим мимо“, становится не по себе. Шнабель так играл Шуберта, что непосредственно, без книг и разного рода домыслов, ясно стало,
чем была для этого композитора природа и жизнь, когда он выходил за ворота города и когда он мог так просто, умными очами, созерцать и быт, и людей, не замечая окутывавшей их лжи условностей.
Неужели несовременным является артист, открывающий жизнь чувства и чувство жизни там, где мнили лишь пепел! Странно, испытывая сейчас тоску по современной музыке, я тем не менее давно не ощущал такой радости, непо
средственной и светлой, как от сонаты Шуберта, и такого пламенного воздействия бурной эмоциональности, как от фантазии Шумана, пере
данных Шнабелем с исключительным мастерством и вдохновенностью, но без тени поблажки мещанским вкусам.
Венцом выступлений пианиста было совершенно неподдающееся словесной оценке путем бледных аналогий исполнение последней сонаты Бетховена (op. 111), произведшее глубокое и не
забываемое воздействие. Думается, что как ни одно из многочисленных у нас исполнений девятой симфонии не в состоянии вычеркнуть из па
мяти слышавших последнее исполнение ее Никишем, также долго еще не придется испытать столь глубокого волнения от упомянутой сонаты, какое вызвал Шнабель. В завершительной стадии вариаций он достиг впечатления полного господства воли художника над материалом: инструмента не было—чувствовалось непосредственно
общение исполнителя с воспринимающими через сферу звучаний, когда мысль о посредничестве— о средствах воспроизведения даже не возникает и когда кажется, что хорошая музыка есть музыка не написанная!

ИГОРЬ ГЛЕБОВ. „Золотые

мотыльки“.

Е. В. Лопухова и А. А. Орлов оба—питомцы нашей балетной школы и прекрасные танцов
щики. Перейдя на опереточные подмостки, они стали украшением труппы Современного театра. Хореграфическое искусство им очень здесь при
годилось. Они легко и грациозно порхают по сцене, и их неизменный успех у публики делает их для театра „золотыми мотыльками“. Понятно, что бенефис Лопуховой, соединяющей балетное изящество с живым сценическим дарованием, был так тепло отпразднован. Но что за ахинея была выбрана для очередной премьеры?! „Последняя новинка Лондона“ оказалась чудовищной квинт
эссенцией глупости, безвкусия и ходульности. Совершенно непонятно, что могло пленить в этой архибездарной пьесе. Какой досадный срыв в репертуаре!
МАСКА.