Дорога въ Средниково.
Прудъ въ паркѣ.
была барышня Хвостова, часто гостившая въ Средниковѣ. Будто бы, во время общей поѣздки въ одинъ изъ ближнихъ монастырей, Хвостова изъ шалости по
дала слѣпому нищему камень, и Лермонтовъ сравнилъ это съ ея отношеніемъ къ его отвергнутой любви:
„Куска лишь хлѣба онъ просилъ, И взоръ являлъ живую муку, Но кто-то камень положилъ Въ его протянутую руку“.
Я разспрашивалъ тетушку Игнатьеву, помнитъ ли она это. Она добродушно разсмѣялась: „Писать-то Лермонтовъ писалъ, но только не изъ любви, а въ насмѣшку... Хвостова была невозможно аффектиро
ванная и пренесносная барышня, надъ которой всѣ смѣялись. Всѣ нарочно притворялись влюбленными въ нее, и тогда начиналось представленіе. Кокетни
чала она, напримѣръ, такъ: прикажетъ осѣдлать себѣ лошадь и кружится по двору мимо колоннадъ. Ҍздила плохо, но воображала, что неотразима. И вотъ, какъ на второмъ, или третьемъ кругу поравняется съ мо
лодежью, устроитъ такъ, что шпильки не держатъ прически, и волосы распустятся по вѣтру. Этого-то представленія съ волосами и ждали каждый день, говорили ей, что она похожа на Діану и всякій вздоръ... Конечно, Лермонтовъ, — умница и первый насмѣшникъ—
нисколько въ Хвостову влюбленъ не былъ, но въ его стихотвореніи про нищаго сказался настоящій поэтъ: сила красиваго сравненія заставила его написать эту вещь въ серьезномъ тонѣ“...
Часто я разспрашивалъ про наружность Лермонтова. Онъ былъ некрасивъ, сознавалъ это и въ ран
ней молодости, когда человѣкъ весь сотканъ изъ самолюбія, страдалъ отъ этого. Глаза его были хо
Лермонтовъ пишетъ стихи лучше меня, но зато я лучше рисую“...
Одно изъ раннихъ стихотвореній Лермонтова: „У вратъ обители святой“ пріурочивается, обыкновенно, къ его первому роману, предметомъ котораго
роши — живые, юркіе. Въ особенности онъ проигрывалъ отъ сравненія съ двоюроднымъ братомъ, Але
ксѣемъ Аркадьевичемъ, который, судя по портретамъ, былъ красивъ необыкновенно, а по отзывамъ совре
менниковъ считался самымъ красивымъ человѣкомъ въ Россіи. Такова же была и его сестра, Марія Ар
кадьевна Вяземская, которая въ семидесятилѣтнемъ
возрастѣ производила на меня впечатлѣніе античнаго изваянія. Говорятъ, что государь Николай Павловичъ, гордившійся своей внѣшностью, имѣлъ слабость ревновать къ успѣхамъ Алексѣя Аркадьевича и не скры
валъ своей нелюбви къ нему. По крайней мѣрѣ на его всеподданнѣйшемъ прошеніи о заграничномъ паспортѣ (въ то время безъ Высочайшаго разрѣшенія нельзя было ѣздить за границу), государь собственно
ручно написалъ: „никогда, никуда“. Эта совершенно исключительная резолюція надѣлала въ свое время много шуму.
Алексѣй Аркадьевичъ умеръ вскорѣ послѣ севастопольской кампаніи. Подъ Севастополемъ онъ от
личился большой храбростью и былъ представленъ къ Георгіевскому кресту. Узнавъ объ этомъ и про
должая свою своеобразную оппозицію, онъ подалъ прошеніе о замѣнѣ Георгіевскаго креста Станисла
вомъ на шею, такъ какъ намѣренъ послѣ войны выйти въ отставку, а при фракѣ и бѣломъ галстухѣ Станиславскій крестъ красивѣе! Дерзость эта не имѣла
послѣдствій за смертью обоихъ дѣйствующихъ лицъ этого страннаго и неравнаго состязанія.
Въ кавалерійскомъ училищѣ Лермонтовъ носилъ прозвище „Маёшки“, а Алексѣй Аркадьевичъ — „Монго. Не знаю, имѣло ли смыслъ слово „Маёшка“, „Монго“
было названіемъ собаки Столыпина. При всей дружбѣ, соединявшей Монго съ Маёшкой, между ними бы
вали размолвки. Уже будучи офицерами, они сильно
поссорились изъ-за того, что Лермонтовъ проболтался о связи своей съ одной дамой. На замѣчаніе Столыпина, что порядочные люди такъ не поступаютъ, Лер
монтовъ возразилъ, что его товарищамъ это не въ диковинку и потому легко молчать, а для него, при его некрасивой наружности, это: „все равно, что получить Андреевскую ленту... не скрывать же“.
Несдержанность языка — несдержанность во всѣхъ отношеніяхъ погубила бѣднаго Лермонтова. Но не одною избалованностью можно объяснить эту несдер
жанность. Если возстановить въ воображеніи общество того времени, нужно выдѣлить небольшой кружокъ избранныхъ, настолько выдающійся по уму и
Прудъ въ паркѣ.
была барышня Хвостова, часто гостившая въ Средниковѣ. Будто бы, во время общей поѣздки въ одинъ изъ ближнихъ монастырей, Хвостова изъ шалости по
дала слѣпому нищему камень, и Лермонтовъ сравнилъ это съ ея отношеніемъ къ его отвергнутой любви:
„Куска лишь хлѣба онъ просилъ, И взоръ являлъ живую муку, Но кто-то камень положилъ Въ его протянутую руку“.
Я разспрашивалъ тетушку Игнатьеву, помнитъ ли она это. Она добродушно разсмѣялась: „Писать-то Лермонтовъ писалъ, но только не изъ любви, а въ насмѣшку... Хвостова была невозможно аффектиро
ванная и пренесносная барышня, надъ которой всѣ смѣялись. Всѣ нарочно притворялись влюбленными въ нее, и тогда начиналось представленіе. Кокетни
чала она, напримѣръ, такъ: прикажетъ осѣдлать себѣ лошадь и кружится по двору мимо колоннадъ. Ҍздила плохо, но воображала, что неотразима. И вотъ, какъ на второмъ, или третьемъ кругу поравняется съ мо
лодежью, устроитъ такъ, что шпильки не держатъ прически, и волосы распустятся по вѣтру. Этого-то представленія съ волосами и ждали каждый день, говорили ей, что она похожа на Діану и всякій вздоръ... Конечно, Лермонтовъ, — умница и первый насмѣшникъ—
нисколько въ Хвостову влюбленъ не былъ, но въ его стихотвореніи про нищаго сказался настоящій поэтъ: сила красиваго сравненія заставила его написать эту вещь въ серьезномъ тонѣ“...
Часто я разспрашивалъ про наружность Лермонтова. Онъ былъ некрасивъ, сознавалъ это и въ ран
ней молодости, когда человѣкъ весь сотканъ изъ самолюбія, страдалъ отъ этого. Глаза его были хо
Лермонтовъ пишетъ стихи лучше меня, но зато я лучше рисую“...
Одно изъ раннихъ стихотвореній Лермонтова: „У вратъ обители святой“ пріурочивается, обыкновенно, къ его первому роману, предметомъ котораго
роши — живые, юркіе. Въ особенности онъ проигрывалъ отъ сравненія съ двоюроднымъ братомъ, Але
ксѣемъ Аркадьевичемъ, который, судя по портретамъ, былъ красивъ необыкновенно, а по отзывамъ совре
менниковъ считался самымъ красивымъ человѣкомъ въ Россіи. Такова же была и его сестра, Марія Ар
кадьевна Вяземская, которая въ семидесятилѣтнемъ
возрастѣ производила на меня впечатлѣніе античнаго изваянія. Говорятъ, что государь Николай Павловичъ, гордившійся своей внѣшностью, имѣлъ слабость ревновать къ успѣхамъ Алексѣя Аркадьевича и не скры
валъ своей нелюбви къ нему. По крайней мѣрѣ на его всеподданнѣйшемъ прошеніи о заграничномъ паспортѣ (въ то время безъ Высочайшаго разрѣшенія нельзя было ѣздить за границу), государь собственно
ручно написалъ: „никогда, никуда“. Эта совершенно исключительная резолюція надѣлала въ свое время много шуму.
Алексѣй Аркадьевичъ умеръ вскорѣ послѣ севастопольской кампаніи. Подъ Севастополемъ онъ от
личился большой храбростью и былъ представленъ къ Георгіевскому кресту. Узнавъ объ этомъ и про
должая свою своеобразную оппозицію, онъ подалъ прошеніе о замѣнѣ Георгіевскаго креста Станисла
вомъ на шею, такъ какъ намѣренъ послѣ войны выйти въ отставку, а при фракѣ и бѣломъ галстухѣ Станиславскій крестъ красивѣе! Дерзость эта не имѣла
послѣдствій за смертью обоихъ дѣйствующихъ лицъ этого страннаго и неравнаго состязанія.
Въ кавалерійскомъ училищѣ Лермонтовъ носилъ прозвище „Маёшки“, а Алексѣй Аркадьевичъ — „Монго. Не знаю, имѣло ли смыслъ слово „Маёшка“, „Монго“
было названіемъ собаки Столыпина. При всей дружбѣ, соединявшей Монго съ Маёшкой, между ними бы
вали размолвки. Уже будучи офицерами, они сильно
поссорились изъ-за того, что Лермонтовъ проболтался о связи своей съ одной дамой. На замѣчаніе Столыпина, что порядочные люди такъ не поступаютъ, Лер
монтовъ возразилъ, что его товарищамъ это не въ диковинку и потому легко молчать, а для него, при его некрасивой наружности, это: „все равно, что получить Андреевскую ленту... не скрывать же“.
Несдержанность языка — несдержанность во всѣхъ отношеніяхъ погубила бѣднаго Лермонтова. Но не одною избалованностью можно объяснить эту несдер
жанность. Если возстановить въ воображеніи общество того времени, нужно выдѣлить небольшой кружокъ избранныхъ, настолько выдающійся по уму и