образованію, что онъ и сейчасъ поражалъ бы насъ своимъ блескомъ, своимъ духовнымъ богатствомъ. Къ такимъ избранникамъ, несомнѣнно, принадлежалъ Лермонтовъ. Все же остальное было до того убого, до того дико, и первобытно, что не могло не вызывать насмѣшки, а при постоянныхъ сношеніяхъ и досадливаго, нетерпѣливаго отпора. Одна изъ блестящихъ и милыхъ современницъ Лермонтова, г-жа Цурикова, рожденная Сталь, говорила мнѣ, что Лермон
товъ умѣлъ бывать очаровательнымъ, но тогдашнее московское общество своимъ жеманствомъ, своимъ залѣзаніемъ въ душу и безцеремонностью своихъ сплетенъ такъ его злило, что онъ иногда становился грубъ и невыносимъ. Однажды, узнавъ, что онъ захворалъ, она его посѣтила въ больницѣ. „Онъ ле
жалъ желтый, посмотрѣлъ на меня такими злыми глазами, что я никогда не забуду, и просилъ оста
вить его въ покоѣ... А потомъ очень мило и забавно каялся, разсказывая, какъ ему въ этотъ день до ужаса надоѣли московскія кумушки, такъ что и на друзей не хватило терпѣнія“.
Въ глухой провинціи при мнѣ доживалъ свой вѣкъ одинъ изъ полковыхъ товарищей Лермонтова. Чело
вѣкъ неумный и, развѣ что, грамотный, гулялъ онъ по улицамъ въ отставномъ лейбъ-гусарскомъ мундирѣ, собиралъ кое-какія сплетни и пробавлялся не
интересными полковыми воспоминаніями. Встрѣтитъ, бывало, меня въ гимназическомъ мундирчикѣ, похлопаетъ по плечу и скажетъ: „Молодецъ, настоящій
кавалергардикъ!“ Это была высшая похвала, которую онъ могъ надумать. Я иногда къ нему приставалъ:
— „Вы знали Лермонтова,—разскажите что-нибудь про него?“
— „Лермонтова, зналъ: непріятный былъ человѣкъ... и въ полку зналъ, и вмѣстѣ на Кавказѣ были. Хвастунъ и бреттеръ. Однажды мы пикникомъ по
ѣхали на Бештау. Попойка была... И ямщики перепи
лись. Назадъ возвращаться шестерикомъ мы рѣшили безъ ямщиковъ. Я сѣлъ форрейторомъ, а Лермон
товъ на козлы. Потомъ оглядываюсь, а ужъ вмѣсто Лермонтова сидитъ маіоръ съ Владиміромъ на шеѣ. Представьте: шестерикомъ править и того не сумѣлъ! И всѣхъ задиралъ и всѣмъ отъ него доставалось,—
положимъ, ко мнѣ онъ не смѣлъ лѣзть, но другимъ отъ него проходу не было! Вотъ, говорятъ, онъ все писалъ, а я вамъ скажу, что не знаю, когда за кутежами онъ и успѣлъ бы написать что-нибудь пут
ное. А, если и написалъ, вы, пожалуйста, не вѣрьте: все ложь, ложь и ложь!“
Слова: „все ложь“ онъ выкрикивалъ раздраженнымъ старческимъ голосомъ, а я почтительно выслушивалъ „товарища“ Лермонтова и думалъ: „ну, ужъ, батюшка, если кому-нибудь доставалось отъ его насмѣшекъ, такъ тебѣ въ первую голову!“
Несчастная тѣнь прошлаго, — свидѣтельство о томъ, въ какой духовной пустынѣ задыхался еще не созрѣвшій, мятежный геній.
А. Столыпинъ.
Всѣ газеты ведутъ хронику несчастныхъ случаевъ, никто не пишетъ о счастливыхъ моментахъ жизни.
Жизнь полна плохого; печальнаго гораздо больше, чѣмъ веселаго, но есть же и хорошее, красивое; объ этой красивой жизни писать не принято...
У насъ печатаютъ портретъ интереснаго человѣка, его домъ, его изящныя вещи, пишутъ объ укладѣ его жизни, только тогда, когда онъ умретъ, попадетъ въ крушеніе поѣзда или въ судебный процессъ! Еще такое право даетъ выступленіе въ общественныхъ дѣ
лахъ, но не всѣ же интересные люди работаютъ въ этой области, есть и другіе.
Заграничная печать — особенно въ странѣ самой совершенной культуры, въ Англіи — давно уже отсту
пила отъ этого принципа. Въ англійскихъ газетахъ пишутъ не только некрологи, пишутъ также о радостномъ рожденіи, о балахъ, охотахъ и т. д.
Радостнаго такъ мало въ жизни, что его, казалось бы, надо подчеркивать, какъ можно больше говорить о немъ.
Недавнее русской усадьбы, съ ея своеобразной жизнью, уходитъ въ прошлое. Мѣняется быстро и жизнь города, многое становится лучше, а иного жаль... Сколько погибло уже произведеній искусства, вдохновенія, человѣческой мысли, благородныхъ тра
дицій, красивой старины въ тѣхъ старыхъ усадьбахъ, въ домахъ, даже въ отдѣльныхъ предметахъ, которые разрушены уже временемъ или самимъ человѣкомъ.
Красивая жизнь доступна не всѣмъ, но она всетаки существуетъ, она создаетъ тѣ особыя цѣнности, которыя станутъ когда-нибудь общимъ достояніемъ. Хотѣлось бы запечатлѣть эти черточки русской жизни въ прошломъ, рисовать постепенно картину того, что есть сейчасъ, что осталось, какъ видоизмѣняется, подчеркнуть красивое въ настоящемъ.
Эту задачу ставитъ себѣ редакція.
Всякая политика, партійность, классовая рознь будутъ абсолютно чужды журналу.
***
товъ умѣлъ бывать очаровательнымъ, но тогдашнее московское общество своимъ жеманствомъ, своимъ залѣзаніемъ въ душу и безцеремонностью своихъ сплетенъ такъ его злило, что онъ иногда становился грубъ и невыносимъ. Однажды, узнавъ, что онъ захворалъ, она его посѣтила въ больницѣ. „Онъ ле
жалъ желтый, посмотрѣлъ на меня такими злыми глазами, что я никогда не забуду, и просилъ оста
вить его въ покоѣ... А потомъ очень мило и забавно каялся, разсказывая, какъ ему въ этотъ день до ужаса надоѣли московскія кумушки, такъ что и на друзей не хватило терпѣнія“.
Въ глухой провинціи при мнѣ доживалъ свой вѣкъ одинъ изъ полковыхъ товарищей Лермонтова. Чело
вѣкъ неумный и, развѣ что, грамотный, гулялъ онъ по улицамъ въ отставномъ лейбъ-гусарскомъ мундирѣ, собиралъ кое-какія сплетни и пробавлялся не
интересными полковыми воспоминаніями. Встрѣтитъ, бывало, меня въ гимназическомъ мундирчикѣ, похлопаетъ по плечу и скажетъ: „Молодецъ, настоящій
кавалергардикъ!“ Это была высшая похвала, которую онъ могъ надумать. Я иногда къ нему приставалъ:
— „Вы знали Лермонтова,—разскажите что-нибудь про него?“
— „Лермонтова, зналъ: непріятный былъ человѣкъ... и въ полку зналъ, и вмѣстѣ на Кавказѣ были. Хвастунъ и бреттеръ. Однажды мы пикникомъ по
ѣхали на Бештау. Попойка была... И ямщики перепи
лись. Назадъ возвращаться шестерикомъ мы рѣшили безъ ямщиковъ. Я сѣлъ форрейторомъ, а Лермон
товъ на козлы. Потомъ оглядываюсь, а ужъ вмѣсто Лермонтова сидитъ маіоръ съ Владиміромъ на шеѣ. Представьте: шестерикомъ править и того не сумѣлъ! И всѣхъ задиралъ и всѣмъ отъ него доставалось,—
положимъ, ко мнѣ онъ не смѣлъ лѣзть, но другимъ отъ него проходу не было! Вотъ, говорятъ, онъ все писалъ, а я вамъ скажу, что не знаю, когда за кутежами онъ и успѣлъ бы написать что-нибудь пут
ное. А, если и написалъ, вы, пожалуйста, не вѣрьте: все ложь, ложь и ложь!“
Слова: „все ложь“ онъ выкрикивалъ раздраженнымъ старческимъ голосомъ, а я почтительно выслушивалъ „товарища“ Лермонтова и думалъ: „ну, ужъ, батюшка, если кому-нибудь доставалось отъ его насмѣшекъ, такъ тебѣ въ первую голову!“
Несчастная тѣнь прошлаго, — свидѣтельство о томъ, въ какой духовной пустынѣ задыхался еще не созрѣвшій, мятежный геній.
А. Столыпинъ.
ОТЪ РЕДАКЦІИ.
Всѣ газеты ведутъ хронику несчастныхъ случаевъ, никто не пишетъ о счастливыхъ моментахъ жизни.
Жизнь полна плохого; печальнаго гораздо больше, чѣмъ веселаго, но есть же и хорошее, красивое; объ этой красивой жизни писать не принято...
У насъ печатаютъ портретъ интереснаго человѣка, его домъ, его изящныя вещи, пишутъ объ укладѣ его жизни, только тогда, когда онъ умретъ, попадетъ въ крушеніе поѣзда или въ судебный процессъ! Еще такое право даетъ выступленіе въ общественныхъ дѣ
лахъ, но не всѣ же интересные люди работаютъ въ этой области, есть и другіе.
Заграничная печать — особенно въ странѣ самой совершенной культуры, въ Англіи — давно уже отсту
пила отъ этого принципа. Въ англійскихъ газетахъ пишутъ не только некрологи, пишутъ также о радостномъ рожденіи, о балахъ, охотахъ и т. д.
Радостнаго такъ мало въ жизни, что его, казалось бы, надо подчеркивать, какъ можно больше говорить о немъ.
Недавнее русской усадьбы, съ ея своеобразной жизнью, уходитъ въ прошлое. Мѣняется быстро и жизнь города, многое становится лучше, а иного жаль... Сколько погибло уже произведеній искусства, вдохновенія, человѣческой мысли, благородныхъ тра
дицій, красивой старины въ тѣхъ старыхъ усадьбахъ, въ домахъ, даже въ отдѣльныхъ предметахъ, которые разрушены уже временемъ или самимъ человѣкомъ.
Красивая жизнь доступна не всѣмъ, но она всетаки существуетъ, она создаетъ тѣ особыя цѣнности, которыя станутъ когда-нибудь общимъ достояніемъ. Хотѣлось бы запечатлѣть эти черточки русской жизни въ прошломъ, рисовать постепенно картину того, что есть сейчасъ, что осталось, какъ видоизмѣняется, подчеркнуть красивое въ настоящемъ.
Эту задачу ставитъ себѣ редакція.
Всякая политика, партійность, классовая рознь будутъ абсолютно чужды журналу.
***