танъ рискнетъ пуститься въ такой безцѣльный путь?
Пирей уже близко, и въ гавани, которую мы видимъ издали, мы дѣйстви
тельно не замѣчаемъ того движенья,— снующихъ катерковъ, баркасовъ—и того лѣса мачтъ, пароходныхъ трубъ и флаговъ, которые такъ характерны для всякой гавани, живущей полной жизнью.
Стоятъ мелкія суденышки, похожія на наши чухонскія лайбы, нѣсколько пароходиковъ, съ пустынными палу
бами, видимо, безнадежно застрявшихъ, и одинъ пароходъ побольше, единственный, который подаетъ нѣкоторые при
знаки жизни: изъ его трубы бѣжитъ тоненькой струйкой дымъ, а на его па
лубѣ стоятъ люди въ фескахъ и чалмахъ.
Въ бинокль можно разобрать на его черномъ борту крупную, сдѣланную золотыми буквами, надпись: «Османіе».
Мы рѣшаемъ, что это пароходъ ту
рецкій, но батюшка добродушно насъ поправляетъ:
— Не столь турціанскій, сколь египтянскій!
И онъ указываетъ на развѣвающійся на пароходѣ англійскій флагъ. Попутно
же онъ сообщаетъ нѣкоторыя подроб
ности, какія успѣлъ узнать. «Османіепринадлежитъ англо-египетской компаніи и пришелъ три дня тому назадъ, пришелъ бодрый, полный энергіи, съ тѣмъ, чтобъ немедленно идти дальше въ Константи
нополь ,п еще дальше, въ Одессу. И вотъ три дня стоитъ. И всѣ три дня подъ парами, потому что англійскій консулъ не знаетъ, что посовѣтовать капитану, и то спѣшно даетъ знать, чтобъ снима
лись съ якоря, потому что все благополучно, то также спѣшно даетъ знать, чтобы поднятый якорь сейчасъ же опять бросили, потому что не все благополучно.
И такъ нѣсколько разъ въ день, ибо нѣсколько разъ въ день консулъ посы
лаетъ куда-то телеграммы и нѣсколько разъ въ день получаетъ самые противорѣчивые отвѣты.
— Вотъ каково настоящее положеніе дѣла,—заканчиваетъ батюшка свое повѣствованіе.
Изъ его словъ, однако, мы дѣлаемъ такой выводъ: разъ держатъ большой пароходъ три дня подъ парами и всѣ эти три дня телеграфно съ кѣмъ-то пе
реговариваются о Дарданеллахъ—вопросъ съ Дарданеллами еще не окончательно рѣшенъ.
И опять появляется у насъ слабый лучъ надежды.
Мы распредѣляемъ межъ собой роли: пріѣдемъ въ Пирей,—часть изъ насъ сейчасъ же поѣдетъ къ русскому кон
сулу и возьметъ его мертвой хваткой— выкладывай всѣ свѣдѣнія до одного и
во чтобы то ни стало устрой насъ. Часть объѣдетъ пароходныя агентства и наве
детъ самыя точнѣйшія справки обо всѣхъ пароходахъ, находящихся на рей
дѣ и имѣющихъ прибыть. Часть же останется на вокзалѣ съ вещами и бу
детъ ждать прихода остальныхъ, чтобы йотомъ вмѣстѣ отправиться въ гостиницу на ночлегъ.
Объ этомъ послѣднемъ мы изступленно мечтаемъ всю дорогу. Пятеро сутокъ мы почти не спали, не вытягивали, какъ слѣдуетъ, ногъ, не раздѣвались, и порядочная, съ сноснымъ бѣльемъ, постель
на прочномъ порядочномъ честномъ полу, который не можетъ надуть васъ и внезапно, какъ полъ каюты, стать стой
мя и превратиться въ стѣну—все, что намъ хочется. Больше намъ ничего не нужно. Спать, спать, спать, вытянуться и спать...
Мелькаетъ еще робкая, сама себя конфузящаяся, мысль о ваннѣ, но объ этомъ мы мечтаемъ уже тайно, каждый про себя, каждый боясь высказать эту мечту вслухъ, чтобъ не соблазнить другого, и, между прочимъ, совершенно не вѣря, чтобъ такая мечта, вообще, была испол
нима: счастье вѣдь дается крупицами, а не полными горстями.
Поѣздъ, между тѣмъ, подходитъ уже къ Пирею, уже гудитъ паровозъ, давай сигналы, и на ходу еще насъ начинаетъ душить особый портовый задахъ, не знаю, свойственный ли одному только Пирею или всѣмъ портамъ міра. Это
запахъ сѣры и выгорѣвшаго угля, здѣсь смѣшанный еще съ запахомъ какого-то ужаснаго растительнаго масла, тяжелый, убійственный запахъ, отъ котораго нельзя отдѣлаться и который начинаетъ васъ преслѣдовать, какъ кошмаръ. Онъ набивается вамъ въ носъ, забирается въ легкія, пронизываетъ всѣ поры вашего тѣла, и вы теряете способность воспринимать какой-нибудь дру
гой запахъ. Только этотъ владычеству
етъ надъ всѣмъ. Имъ пропитаны дома, улицы, люди, а впослѣдствіи мы убѣ
дились, что имъ же пропитаны и чай, и супъ, и мясо, и сладкое, словомъ все, къ чему бы вы ни прикоснулись...
Поѣздъ останавливается, наконецъ.
Мы въ Пиреѣ.
Какъ нѣмцы перевозятъ свои аэропланы къ передовымъ позиціямъ.
Пирей уже близко, и въ гавани, которую мы видимъ издали, мы дѣйстви
тельно не замѣчаемъ того движенья,— снующихъ катерковъ, баркасовъ—и того лѣса мачтъ, пароходныхъ трубъ и флаговъ, которые такъ характерны для всякой гавани, живущей полной жизнью.
Стоятъ мелкія суденышки, похожія на наши чухонскія лайбы, нѣсколько пароходиковъ, съ пустынными палу
бами, видимо, безнадежно застрявшихъ, и одинъ пароходъ побольше, единственный, который подаетъ нѣкоторые при
знаки жизни: изъ его трубы бѣжитъ тоненькой струйкой дымъ, а на его па
лубѣ стоятъ люди въ фескахъ и чалмахъ.
Въ бинокль можно разобрать на его черномъ борту крупную, сдѣланную золотыми буквами, надпись: «Османіе».
Мы рѣшаемъ, что это пароходъ ту
рецкій, но батюшка добродушно насъ поправляетъ:
— Не столь турціанскій, сколь египтянскій!
И онъ указываетъ на развѣвающійся на пароходѣ англійскій флагъ. Попутно
же онъ сообщаетъ нѣкоторыя подроб
ности, какія успѣлъ узнать. «Османіепринадлежитъ англо-египетской компаніи и пришелъ три дня тому назадъ, пришелъ бодрый, полный энергіи, съ тѣмъ, чтобъ немедленно идти дальше въ Константи
нополь ,п еще дальше, въ Одессу. И вотъ три дня стоитъ. И всѣ три дня подъ парами, потому что англійскій консулъ не знаетъ, что посовѣтовать капитану, и то спѣшно даетъ знать, чтобъ снима
лись съ якоря, потому что все благополучно, то также спѣшно даетъ знать, чтобы поднятый якорь сейчасъ же опять бросили, потому что не все благополучно.
И такъ нѣсколько разъ въ день, ибо нѣсколько разъ въ день консулъ посы
лаетъ куда-то телеграммы и нѣсколько разъ въ день получаетъ самые противорѣчивые отвѣты.
— Вотъ каково настоящее положеніе дѣла,—заканчиваетъ батюшка свое повѣствованіе.
Изъ его словъ, однако, мы дѣлаемъ такой выводъ: разъ держатъ большой пароходъ три дня подъ парами и всѣ эти три дня телеграфно съ кѣмъ-то пе
реговариваются о Дарданеллахъ—вопросъ съ Дарданеллами еще не окончательно рѣшенъ.
И опять появляется у насъ слабый лучъ надежды.
Мы распредѣляемъ межъ собой роли: пріѣдемъ въ Пирей,—часть изъ насъ сейчасъ же поѣдетъ къ русскому кон
сулу и возьметъ его мертвой хваткой— выкладывай всѣ свѣдѣнія до одного и
во чтобы то ни стало устрой насъ. Часть объѣдетъ пароходныя агентства и наве
детъ самыя точнѣйшія справки обо всѣхъ пароходахъ, находящихся на рей
дѣ и имѣющихъ прибыть. Часть же останется на вокзалѣ съ вещами и бу
детъ ждать прихода остальныхъ, чтобы йотомъ вмѣстѣ отправиться въ гостиницу на ночлегъ.
Объ этомъ послѣднемъ мы изступленно мечтаемъ всю дорогу. Пятеро сутокъ мы почти не спали, не вытягивали, какъ слѣдуетъ, ногъ, не раздѣвались, и порядочная, съ сноснымъ бѣльемъ, постель
на прочномъ порядочномъ честномъ полу, который не можетъ надуть васъ и внезапно, какъ полъ каюты, стать стой
мя и превратиться въ стѣну—все, что намъ хочется. Больше намъ ничего не нужно. Спать, спать, спать, вытянуться и спать...
Мелькаетъ еще робкая, сама себя конфузящаяся, мысль о ваннѣ, но объ этомъ мы мечтаемъ уже тайно, каждый про себя, каждый боясь высказать эту мечту вслухъ, чтобъ не соблазнить другого, и, между прочимъ, совершенно не вѣря, чтобъ такая мечта, вообще, была испол
нима: счастье вѣдь дается крупицами, а не полными горстями.
Поѣздъ, между тѣмъ, подходитъ уже къ Пирею, уже гудитъ паровозъ, давай сигналы, и на ходу еще насъ начинаетъ душить особый портовый задахъ, не знаю, свойственный ли одному только Пирею или всѣмъ портамъ міра. Это
запахъ сѣры и выгорѣвшаго угля, здѣсь смѣшанный еще съ запахомъ какого-то ужаснаго растительнаго масла, тяжелый, убійственный запахъ, отъ котораго нельзя отдѣлаться и который начинаетъ васъ преслѣдовать, какъ кошмаръ. Онъ набивается вамъ въ носъ, забирается въ легкія, пронизываетъ всѣ поры вашего тѣла, и вы теряете способность воспринимать какой-нибудь дру
гой запахъ. Только этотъ владычеству
етъ надъ всѣмъ. Имъ пропитаны дома, улицы, люди, а впослѣдствіи мы убѣ
дились, что имъ же пропитаны и чай, и супъ, и мясо, и сладкое, словомъ все, къ чему бы вы ни прикоснулись...
Поѣздъ останавливается, наконецъ.
Мы въ Пиреѣ.
Какъ нѣмцы перевозятъ свои аэропланы къ передовымъ позиціямъ.