Госкино. — Голдобин. (Шарж Б. Г.)
Для своего бенефиса обычно актер выбирает любимейшую свою роль в наиболее близкой к его пониманию и чувствованию пьесе. Степан Кузнецов выбрал старенькую пьеску Потапенко „Чужие“, изображает
в ней старенького учителя истории в отставке, Дыбольцева, и чувствует себя пре
восходно. Публика восторженно апплодирует, престаренький автор присутствует на спектакле, друзья и поклонники подносят цветы.
Что же так нравится Степану Кузнецову в этой пьесе Потапенко?
Не в „идейности“ или „современности“ тут дело — какую уж там „современность“ требовать от Потапенко.
Герой его „Чужих“, милейший учитель в оставке Дыбольцев, со слезой в голосе воспоминающий об университетском „храме науки“ и рюмочкой водки запивающий „отсутствие идеализма“ в „новом поколении“, говорит о себе: „я рожден бунтарем и умру бунтарем“. И Степан Кузнецов,
с этакой тремолирующей убежденностью в голосе, произносит эти слова, даже не
догадываясь о мизерности всего этого „бунтарства“ либеральных отставных старичков в Царевококшайсках.
Что же все-таки нравится в ней Кузнецову? А вот что. Прежде всего герой в ней — старик, такой красивый, благород
ный, страдающий и возвышенный. Будучи по своей актерской природе комедийным
простаком и прекрасным комиком, Степан Кузнецов, по какой - то странной прихоти сердца, стремится все время выйти из этого амплуа и перескочить в драму и притом на роли, требующие коренного видоизменения всего его физического об
лика. Здесь есть и элемент уверенного в себе мастерства, демонстрирующего воз
можность преодоления условных сценических разграничений и учитывающего эффект внезапного перехода от „Тетки Чар
лея“ к „Чужим“. Внешне Кузнецову это удается, и так же, как у его тетушки Люции есть мастерски сделанные черты „вечно — бабьего“, все эти кокетливые ужимочки и приемчики „обольщения“, так и у его старика Дыбольцева есть ряд прекрасно сделанных внешних признаков старчества— эти красноватые опухшие веки и эти боль
ные глаза, из которых все время что-то сочится, мешки под глазами, морщины и весь этот облик седовласого старца— разве он сделан не крепкою, уверенной
☛
Для своего бенефиса обычно актер выбирает любимейшую свою роль в наиболее близкой к его пониманию и чувствованию пьесе. Степан Кузнецов выбрал старенькую пьеску Потапенко „Чужие“, изображает
в ней старенького учителя истории в отставке, Дыбольцева, и чувствует себя пре
восходно. Публика восторженно апплодирует, престаренький автор присутствует на спектакле, друзья и поклонники подносят цветы.
Что же так нравится Степану Кузнецову в этой пьесе Потапенко?
Не в „идейности“ или „современности“ тут дело — какую уж там „современность“ требовать от Потапенко.
Герой его „Чужих“, милейший учитель в оставке Дыбольцев, со слезой в голосе воспоминающий об университетском „храме науки“ и рюмочкой водки запивающий „отсутствие идеализма“ в „новом поколении“, говорит о себе: „я рожден бунтарем и умру бунтарем“. И Степан Кузнецов,
с этакой тремолирующей убежденностью в голосе, произносит эти слова, даже не
догадываясь о мизерности всего этого „бунтарства“ либеральных отставных старичков в Царевококшайсках.
Что же все-таки нравится в ней Кузнецову? А вот что. Прежде всего герой в ней — старик, такой красивый, благород
ный, страдающий и возвышенный. Будучи по своей актерской природе комедийным
простаком и прекрасным комиком, Степан Кузнецов, по какой - то странной прихоти сердца, стремится все время выйти из этого амплуа и перескочить в драму и притом на роли, требующие коренного видоизменения всего его физического об
лика. Здесь есть и элемент уверенного в себе мастерства, демонстрирующего воз
можность преодоления условных сценических разграничений и учитывающего эффект внезапного перехода от „Тетки Чар
лея“ к „Чужим“. Внешне Кузнецову это удается, и так же, как у его тетушки Люции есть мастерски сделанные черты „вечно — бабьего“, все эти кокетливые ужимочки и приемчики „обольщения“, так и у его старика Дыбольцева есть ряд прекрасно сделанных внешних признаков старчества— эти красноватые опухшие веки и эти боль
ные глаза, из которых все время что-то сочится, мешки под глазами, морщины и весь этот облик седовласого старца— разве он сделан не крепкою, уверенной
☛