12 ноября 1912 года въ Москвѣ умеръ Казиміръ Викентье

вичъ Бравичъ.

Вотъ то кресло у шкапа, отдѣляющаго библіотеку отъ спальной, гдѣ я видѣлъ его въ халатѣ въ послѣдній разъ; онъ напомнилъ мнѣ извѣст
ный портретъ больного Глинки; съ особенной лаской онъ спрашивалъ меня о разныхъ моихъ сомнѣніяхъ и тревогахъ послѣдняго времени, и я сейчасъ слышу это нѣсколько разъ повторенное: «милый Ѳедя!»
Вотъ кровать съ католическимъ Распятіемъ на стѣнѣ, гдѣ онъ лежалъ, когда ему стало хуже, а странный докторъ говорилъ не только ему, но и всѣмъ, что это ухудшеніе никакого отношенія къ его болѣзни, къ той „главной“ болѣзни, не имѣетъ, что «это — простуда», и пичкалъ его хи
ниномъ, а бѣдный Казимиръ, милый дядя Казя, «дядя Азя», какъ его звалъ мой двухгодовалый мальчикъ, вѣрилъ этому доктору и просилъ меня: «До
станьте же мнѣ, Ѳедя, литературу о Мольерѣ; вѣдь вы все это знаете». Онъ уже выписалъ почти всю свою роль Тартюфа, онъ всегда самъ выписывалъ свои роли, — у него была плохая память, а такъ лучше запоминалось, — и уже работалъ надъ ней.
Онъ, повидимому, не очень горевалъ о томъ, что лишенъ возможности играть въ «Катеринѣ Ивановнѣ», — ему не нравилась эта пьеса Леонида Андреева; въ Художественномъ театрѣ, какъ онъ говорилъ, интересовала его, главнымъ образомъ, работа съ К. С. Станиславскимъ, сцениче
скими теоріями котораго въ послѣднее время онъ увлекался, хотя и не слѣпо, не безъ нѣкотораго критическаго отношенія къ нимъ; онъ всегда анализировалъ умомъ всѢ свои душевныя увлеченія. Работа съ Станиславскимъ интересовала его потому, что теоріи К. С. какъ бы приводили въ