систему, анализировали то, что дѣлалъ Бравичъ на сценѣ инстинктивно, чутьемъ артиста, открывали его мысли то, что онъ ощущалъ, и должны были помочь ему еще дальше развить эти ощущенія.
Въ Россіи есть десятки хорошихъ актеровъ, но по интеллигентности и культурности очень мало равныхъ Бравичу. Если онъ и не шелъ впереди своего театральнаго вѣка, то шелъ всегда въ ногу съ нимъ, не отста
валъ никогда, н это движеніе его было искреннимъ, а не «моднымъ»; онъ не «чудилъ», какъ многіе его современники, не старался быть во что бы то ни стало оригинальнымъ, а какъ бы на себѣ испытывалъ всѣ новыя сценическія теоріи и опытно провѣрялъ ихъ. Въ одномъ онъ былъ впе
реди очень многихъ своего вѣка, — въ манерѣ игры. Когда онъ выходилъ на сцену, то временами казалось, что это не «актеръ» говоритъ, а со
бесѣдникъ зрителя; хотѣлось сѣсть противъ него, слушать его и говорить съ нимъ. Бравичъ никогда не «игралъ», не притворялся тѣмъ, кого изоб
ражаетъ, не старался внѣшними пріемами, изобразить чувство; онъ прежде всего вызывалъ въ себѣ переживаніе, прежде всего размѣчалъ въ своей роли ту цѣпь переживаній, которая вьется всегда подъ словами, вжи
вался въ нихъ, а потомъ уже изъ этихъ переживаній вызывалъ слова. И потому его слова были искренни; если же онъ не ощущалъ скрытыхъ
подъ словами чувствъ, то и слова его были дѣланны. Поэтому онъ не могъ никогда, и особенно въ послѣднее время, когда сталъ глубже относиться къ своему искусству, играть пьесъ, построенныхъ на внѣшнихъ эффектахъ, «составленныхъ» изъ внѣшнихъ положеній, словесныхъ изверженій и т. п. Онъ придавалъ большое значеніе внутреннему ансамблю, то-есть не тому, чтобы всѢ актеры играли въ одномъ тонѣ, а тому, чтобы одинъ актеръ ощущалъ переживанія другого, чтобы актеръ не только слушалъ ухомъ слова партнера, на этомъ онъ всегда особенно настаивалъ, а слы
шалъ разумомъ его мысли и своимъ чувствомъ его чувства, чтобы на сценѣ было между исполнителями пьесы духовное общеніе. И онъ очень, помню, сердился, когда служилъ въ тѣхъ театрахъ, гдѣ этого не было, гдѣ Этого не понимали.
Любя актера, какъ инструментъ человѣческой души, и вполнѣ основательно признавая его въ театрѣ главнымъ лицомъ, онъ сочувствовалъ, хотя теоретически никогда не обосновывалъ ихъ значенія и не опредѣ
лялъ ихъ мѣста, привлеченію къ театральной работѣ въ драматическомъ театрѣ настоящихъ художниковъ красокъ и линій и настоящихъ музыкантовъ; ему было всегда непріятно и оскорбительно видѣть кое-какую сценическую обстановку. Съ другой стороны онъ всегда и справедливо про
Въ Россіи есть десятки хорошихъ актеровъ, но по интеллигентности и культурности очень мало равныхъ Бравичу. Если онъ и не шелъ впереди своего театральнаго вѣка, то шелъ всегда въ ногу съ нимъ, не отста
валъ никогда, н это движеніе его было искреннимъ, а не «моднымъ»; онъ не «чудилъ», какъ многіе его современники, не старался быть во что бы то ни стало оригинальнымъ, а какъ бы на себѣ испытывалъ всѣ новыя сценическія теоріи и опытно провѣрялъ ихъ. Въ одномъ онъ былъ впе
реди очень многихъ своего вѣка, — въ манерѣ игры. Когда онъ выходилъ на сцену, то временами казалось, что это не «актеръ» говоритъ, а со
бесѣдникъ зрителя; хотѣлось сѣсть противъ него, слушать его и говорить съ нимъ. Бравичъ никогда не «игралъ», не притворялся тѣмъ, кого изоб
ражаетъ, не старался внѣшними пріемами, изобразить чувство; онъ прежде всего вызывалъ въ себѣ переживаніе, прежде всего размѣчалъ въ своей роли ту цѣпь переживаній, которая вьется всегда подъ словами, вжи
вался въ нихъ, а потомъ уже изъ этихъ переживаній вызывалъ слова. И потому его слова были искренни; если же онъ не ощущалъ скрытыхъ
подъ словами чувствъ, то и слова его были дѣланны. Поэтому онъ не могъ никогда, и особенно въ послѣднее время, когда сталъ глубже относиться къ своему искусству, играть пьесъ, построенныхъ на внѣшнихъ эффектахъ, «составленныхъ» изъ внѣшнихъ положеній, словесныхъ изверженій и т. п. Онъ придавалъ большое значеніе внутреннему ансамблю, то-есть не тому, чтобы всѢ актеры играли въ одномъ тонѣ, а тому, чтобы одинъ актеръ ощущалъ переживанія другого, чтобы актеръ не только слушалъ ухомъ слова партнера, на этомъ онъ всегда особенно настаивалъ, а слы
шалъ разумомъ его мысли и своимъ чувствомъ его чувства, чтобы на сценѣ было между исполнителями пьесы духовное общеніе. И онъ очень, помню, сердился, когда служилъ въ тѣхъ театрахъ, гдѣ этого не было, гдѣ Этого не понимали.
Любя актера, какъ инструментъ человѣческой души, и вполнѣ основательно признавая его въ театрѣ главнымъ лицомъ, онъ сочувствовалъ, хотя теоретически никогда не обосновывалъ ихъ значенія и не опредѣ
лялъ ихъ мѣста, привлеченію къ театральной работѣ въ драматическомъ театрѣ настоящихъ художниковъ красокъ и линій и настоящихъ музыкантовъ; ему было всегда непріятно и оскорбительно видѣть кое-какую сценическую обстановку. Съ другой стороны онъ всегда и справедливо про