тестовалъ противъ подчиненія актера обстановкѣ; помню, послѣ постановки «Вѣчной сказки» Пшибышевскаго и «Пеллеаса и Мелизанды» въ театрѣ Коммиссаржевской онъ говорилъ, что нельзя убивать значенія актера, ставя его такъ и такъ одѣвая, чтобы онъ казался какъ на декораціи написаннымъ, что бы онъ былъ у нея въ подчиненіи.
Начавъ свою сценическую дѣятельность въ 1881 году въ Псковѣ въ театрѣ „Соединеннаго Клуба“, въ старой пьесѣ „Лакомый кусочекъ и въ водевилѣ „Простушка и воспитанная , онъ испыталъ почти все, что испы
талъ за тридцать лѣтъ русскій театръ, многія увлеченія и разочарованія.
Провинція глухая и провинція большая, фарсъ Неметти и Суворинскій театръ періода литературнаго и періода бульварнаго, театръ Коммисаржевской въ Пассажѣ и на Офицерской, — натурализмъ, мейнингенство, и услов
ный театръ и, наконецъ, московскій Малый театръ — царство актера, гдѣ какъ мнѣ, казалось, онъ видѣлъ послѣднюю вѣху своего пути и гдѣ хо
тѣлъ остановиться... Я хорошо не знаю, почему онъ ушелъ оттуда, какія были для этого внутреннія причины, но знаю, что, и уйдя, онъ не былъ удовлетвореннымъ и успокоеннымъ, потому онъ часто говаривалъ объ оставленіи сцены, о деревнѣ, куроводствѣ и хозяйствѣ...
Вотъ я сижу теперь одинъ въ его кабинетѣ за тѣмъ столомъ, который онъ только-что купилъ, въ знакомомъ особнякѣ, на Большой Молчановкѣ, съ старинными бѣлыми дверями... За окнами въ крошечномъ
палисадникѣ торчатъ березки, теперь сухія, а тогда, въ августѣ, когда онъ пріѣхалъ съ Кавказа въ Москву, живой и радостный, льнувшія своими кудрями къ оконнымъ стекламъ; за палисадникомъ — большая собачья будка съ сильнымъ «Кутомъ», котораго онъ любилъ, а дальше, за проѣздомъ двора, у бѣлаго брандмауера сосѣда — другой палисадникъ за изгородью, по которой въ августѣ вилась тыква съ своими большими листьями. Со стѣнъ
кабинета смотрятъ все тѢ же его любимцы: Толстой, Ермолова, о которой онъ часто любилъ говорить съ большой любовью, Коммиссаржевская; на столѣ — «дядя Митя», Грузинскій, надъ которымъ онъ часто добродушно
потѣшался, но любилъ, — странно, они оба однихъ лѣтъ, — какъ сына, всегда думалъ о немъ и особенно ласково заботился...
Я перелистываю страницы его записныхъ книжекъ, раскрываю письма, цѣлыя главы его жизни; жизни цѣлаго ряда близкихъ мнѣ людей воскре
саютъ передо мною... Вотъ наши надежды передъ открытіемъ театра Вѣры Федоровны въ Петербургѣ, наши очарованія, страданія и разочарованія, по
ѣздки по Россіи, Америка, Москва... Я вижу, что до послѣдней минуты онъ не думалъ серьезно о смерти, хотя и говорилъ, уѣзжая въ лечебницу: «До
Начавъ свою сценическую дѣятельность въ 1881 году въ Псковѣ въ театрѣ „Соединеннаго Клуба“, въ старой пьесѣ „Лакомый кусочекъ и въ водевилѣ „Простушка и воспитанная , онъ испыталъ почти все, что испы
талъ за тридцать лѣтъ русскій театръ, многія увлеченія и разочарованія.
Провинція глухая и провинція большая, фарсъ Неметти и Суворинскій театръ періода литературнаго и періода бульварнаго, театръ Коммисаржевской въ Пассажѣ и на Офицерской, — натурализмъ, мейнингенство, и услов
ный театръ и, наконецъ, московскій Малый театръ — царство актера, гдѣ какъ мнѣ, казалось, онъ видѣлъ послѣднюю вѣху своего пути и гдѣ хо
тѣлъ остановиться... Я хорошо не знаю, почему онъ ушелъ оттуда, какія были для этого внутреннія причины, но знаю, что, и уйдя, онъ не былъ удовлетвореннымъ и успокоеннымъ, потому онъ часто говаривалъ объ оставленіи сцены, о деревнѣ, куроводствѣ и хозяйствѣ...
Вотъ я сижу теперь одинъ въ его кабинетѣ за тѣмъ столомъ, который онъ только-что купилъ, въ знакомомъ особнякѣ, на Большой Молчановкѣ, съ старинными бѣлыми дверями... За окнами въ крошечномъ
палисадникѣ торчатъ березки, теперь сухія, а тогда, въ августѣ, когда онъ пріѣхалъ съ Кавказа въ Москву, живой и радостный, льнувшія своими кудрями къ оконнымъ стекламъ; за палисадникомъ — большая собачья будка съ сильнымъ «Кутомъ», котораго онъ любилъ, а дальше, за проѣздомъ двора, у бѣлаго брандмауера сосѣда — другой палисадникъ за изгородью, по которой въ августѣ вилась тыква съ своими большими листьями. Со стѣнъ
кабинета смотрятъ все тѢ же его любимцы: Толстой, Ермолова, о которой онъ часто любилъ говорить съ большой любовью, Коммиссаржевская; на столѣ — «дядя Митя», Грузинскій, надъ которымъ онъ часто добродушно
потѣшался, но любилъ, — странно, они оба однихъ лѣтъ, — какъ сына, всегда думалъ о немъ и особенно ласково заботился...
Я перелистываю страницы его записныхъ книжекъ, раскрываю письма, цѣлыя главы его жизни; жизни цѣлаго ряда близкихъ мнѣ людей воскре
саютъ передо мною... Вотъ наши надежды передъ открытіемъ театра Вѣры Федоровны въ Петербургѣ, наши очарованія, страданія и разочарованія, по
ѣздки по Россіи, Америка, Москва... Я вижу, что до послѣдней минуты онъ не думалъ серьезно о смерти, хотя и говорилъ, уѣзжая въ лечебницу: «До