свиданія, приходите меня хоронить», а по дорогѣ онъ хотѣлъ побриться и остричь коротко волосы: «Еще надо будетъ играть». А смерть ждала на
значеннаго часа давно; когда я перебираю въ своей памяти прошедшее, то вспоминаю, что еще три года тому назадъ онъ жаловался изрѣдка на ту самую боль, которая теперь развилась и свела его въ могилу, а доктора тогда лечили его отъ сердца, отъ нервовъ. Странные люди!
И вотъ мы его похоронили, и я, котораго онъ звалъ въ Москву, устраивалъ въ незлобинскій театръ, устраиваю его теперь въ могилу: Ѣзжу въ костелъ, къ гробовщикамъ, на кладбище. Доктора утѣшаютъ словами: «Все равно онъ бы умеръ, но страшно страдалъ бы»...
Быть-можетъ смерть въ самомъ дѣлѣ высшее благо, быть-можетъ въ ней и открывается вѣчная и высшая справедливость, быть-можетъ она при
ходитъ тогда, когда нужно пресѣчь жизнь, потому что дальше нѣтъ жизни, потому что дальше мученія тѣлесныя или духовныя, вынести которыхъ нѣтъ силъ и которыхъ никто еще въ мірѣ, багодаря ей, высшей избавитель
ницѣ, не испыталъ; быть-можетъ она приходитъ тогда, когда дальше въ жизни человѣку нечего свершить, — все свершено имъ прежде... Быть можетъ, все это такъ, но къ этой мысли надо приготовить себя, надо вжиться и вду
маться въ нее, а такъ: былъ и нѣтъ, былъ тотъ, кому ты отдавалъ свои мысли и чувства и кто тебѢ отдавалъ ихъ, былъ человѣкъ, а сталъ трупъ, — Это до тихаго безумія страшно...
И падаетъ, тяжело падаетъ, рождая пустой звукъ, замерзшая земля на свинцовую крышку гроба, какъ будто тамъ внутри подъ ней ничего,
никого нѣтъ... Подходятъ черные могильщики съ обычными мужицкими лицами и очень просто просятъ на чай за работу; подъѣзжаютъ къ воро
тамъ кладбища извозчики, экипажи, и привѣтливый привратникъ подсаживаетъ людей, какъ будто изъ театра... Вотъ кто-то улыбается, кто-то ска
залъ: «Я страшно продрогъ и проголодался»... Все такъ, какъ будто ничего не случилось...
Ѳедоръ Комиссаржевскій.
* * *