Когда допустили народъ кланяться праху Павла Степановича, всѣ ринулись ко гробу, и друзья почившаго едва одержи
вали натискъ толпы. Какой-то никому невѢдомый бородатый купецъ, кланяясь въ землю, громко всхлипывая, причиталъ: «Про
щай голубчикъ ты мой, Павелъ Степановичъ, прощай голубчикъ! Другого ужъ мы такого, какъ ты, не увидимъ». И, уткнувшись въ полъ, весь затрясся и лежалъ такъ, пока не проплылъ гробъ надъ головами толпы. И со всѣхъ концовъ храма слышались рыданія, плакали не только близкіе, но и совсѣмъ чужіе. «Душу ты мою возносилъ», шепталъ у столба какой-то юноша въ пледѣ на плечахъ съ длинными кудрями, «восторгомъ наполнялъ сердца наши».
Четырехугольный человѣкъ, оставивъ палку и шляпу, отдѣлился отъ толпы и, вытирая слезящіеся глаза, тяжелымъ шагомъ подошелъ къ гробу. Держа въ рукахъ небольшой вѣнокъ, онъ своими проницательными, слезливыми глазами долго смо
трѣлъ въ лицо почившаго, какъ бы говоря: «Быть можетъ ты, товарищъ, по нашему разумѣнію не вполнѣ удовлетворялъ насъ, но мы уже не услышимъ потрясающихъ душу звуковъ, не бу
демъ соучастниками тѣхъ мгновеній восторга, которыя часто прорывались сквозь твои нелѢпыя формы и дали тебѣ эту об
щую любовь». Потомъ онъ поднялъ обѣими руками вѣнокъ и возложилъ его великому трагику на голову.
Нужды нѣтъ, что этотъ вѣнокъ по приказанію митрополита Филарета возложить на голову Мочалову Щепкина не до
пустили и лишь послѣ долгихъ споровъ разрѣшили положить его въ гробъ. Важно то, что именно Щепкинъ хотѣлъ и долженъ былъ его возложить.
Щепкинъ — вдумчивый Щепкинъ. Щепкинъ — естественный Щепкинъ. Щепкинъ — подчинившій темпераментъ и взрывы вну
тренняго подъема «искусству». Щепкинъ — первый начертавшій канонъ сценическаго искусства. Ревнивый Щепкинъ, не очень долюбливавшій сценическихъ соперниковъ, возложилъ вѣнокъ сопернику Мочалову, сопернику и противоположности во всемъ.
И въ этомъ стоящемъ у гроба Мочалова Щепкинѣ намъ видится теперь мудрецъ, бережно принимающій въ наслѣдство отъ безпутнаго, безумнаго, безформеннаго, порою даже бездар
наго, порою геніальнаго, тотъ божественный огонь русской
вали натискъ толпы. Какой-то никому невѢдомый бородатый купецъ, кланяясь въ землю, громко всхлипывая, причиталъ: «Про
щай голубчикъ ты мой, Павелъ Степановичъ, прощай голубчикъ! Другого ужъ мы такого, какъ ты, не увидимъ». И, уткнувшись въ полъ, весь затрясся и лежалъ такъ, пока не проплылъ гробъ надъ головами толпы. И со всѣхъ концовъ храма слышались рыданія, плакали не только близкіе, но и совсѣмъ чужіе. «Душу ты мою возносилъ», шепталъ у столба какой-то юноша въ пледѣ на плечахъ съ длинными кудрями, «восторгомъ наполнялъ сердца наши».
Четырехугольный человѣкъ, оставивъ палку и шляпу, отдѣлился отъ толпы и, вытирая слезящіеся глаза, тяжелымъ шагомъ подошелъ къ гробу. Держа въ рукахъ небольшой вѣнокъ, онъ своими проницательными, слезливыми глазами долго смо
трѣлъ въ лицо почившаго, какъ бы говоря: «Быть можетъ ты, товарищъ, по нашему разумѣнію не вполнѣ удовлетворялъ насъ, но мы уже не услышимъ потрясающихъ душу звуковъ, не бу
демъ соучастниками тѣхъ мгновеній восторга, которыя часто прорывались сквозь твои нелѢпыя формы и дали тебѣ эту об
щую любовь». Потомъ онъ поднялъ обѣими руками вѣнокъ и возложилъ его великому трагику на голову.
Нужды нѣтъ, что этотъ вѣнокъ по приказанію митрополита Филарета возложить на голову Мочалову Щепкина не до
пустили и лишь послѣ долгихъ споровъ разрѣшили положить его въ гробъ. Важно то, что именно Щепкинъ хотѣлъ и долженъ былъ его возложить.
Щепкинъ — вдумчивый Щепкинъ. Щепкинъ — естественный Щепкинъ. Щепкинъ — подчинившій темпераментъ и взрывы вну
тренняго подъема «искусству». Щепкинъ — первый начертавшій канонъ сценическаго искусства. Ревнивый Щепкинъ, не очень долюбливавшій сценическихъ соперниковъ, возложилъ вѣнокъ сопернику Мочалову, сопернику и противоположности во всемъ.
И въ этомъ стоящемъ у гроба Мочалова Щепкинѣ намъ видится теперь мудрецъ, бережно принимающій въ наслѣдство отъ безпутнаго, безумнаго, безформеннаго, порою даже бездар
наго, порою геніальнаго, тотъ божественный огонь русской