КОНСТАНТИНЪ СОМОВЪ.

„Послѣ двухъ часовъ ночи маски обязательно снять“.
Изъ распоряженій старшинъ клуба.
1.
Въ прошломъ году С. П. Дягилева, устроившаго прекрасную выставку портретовъ въ Таврическомъ дворцѣ, московскіе художники чествовали ужиномъ. Отвѣчая на привѣтствія, Дягилевъ обронилъ знаменательную фразу:
— Господа, бытъ въ Россіи умеръ.
Звучало это приблизительно какъ: — Великій панъ умеръ!
Бытъ въ Россіи заболѣлъ смертельной горячкой въ 1854—55 гг. во времена крымской кампаніи. Изнуренный простудой, схваченной на берегу Чернаго моря, организмъ проявилъ лихорадочную дѣятельность: шестидесятые годы. Усиленная пульсація иногда походила на бредъ: Писаревъ—отрицаніе Пушкина.
Ножъ надъ бытомъ былъ занесенъ 19 февраля 1861 года. „Осѣни себя крестнымъ знаменіемъ, русскій народъ“ — это первая панихида по быту.
Къ тому времени расцвѣтали наиболѣе яркіе цвѣты реализма: Тургеневъ, Гончаровъ, поспѣшалъ Григоровичъ. Типичный бытовикъ Островскій нѣсколько запоздалъ, дожидаясь, пока окончательно затвердѣетъ (и, слѣдовательно, приблизится къ смерти) бытовая психологія. И, высшій гребень волны, Достоевскій и Толстой уже маячили вдали странными огнями.
Существуетъ мысль: вершины искусства совпадаютъ по времени съ низинами политическаго и экономическаго благоденствія страны. Такъ случилось съ Россіей; здѣсь реализмъ творчества дѣйствительно совпалъ съ наиболѣе законченными (мертвѣющими) формами жизни — бытомъ.
2.
Бытъ умеръ. Въ прошломъ 1905 году со стѣнъ Таврическаго дворца глядѣли портреты бытовой Россіи. Мертвецы собрались; старая Россія послѣдній разъ оглянулась на залъ,

гдѣ когда-то гремѣла музыка жизни. Дягилевъ ничего не зналъ, но поистинѣ странный рокъ велъ его... Въ нынѣш

немъ году въ стѣнахъ того же дворца собрались первыя лица молодой Россіи. Завершился кругъ временъ. Исчезли навѣки тѣни угасшаго.
Бытъ умеръ. Умерли люди, но живы предметы. Стоятъ старыя усадьбы, обвѣваетъ ихъ вѣтеръ, въ паркахъ живутъ еще обстриженныя деревья, у прудовъ, у тихихъ прудовъ размѣстились, незамѣтно разрушаясь, старыя скамьи — безмолвные свидѣтели угасшей любви. И печальный закатъ надвинулся.
Атрибуты умершаго быта доживаютъ свой вѣкъ. Изъ домовъ, изъ всѣхъ оконъ, изъ-за ограды заросшихъ садовъ уползла жизнь. Осталась одна форма, медленно и неотвра
тимо разваливающаяся. Человѣкъ умеръ — не погребено платье. Маска времени брошена на поверхность земли. Жизнь, про
сочившаяся сквозь предметы и явленія, какъ вода сквозь прорванную плотину — творитъ новыя формы и въ нихъ одѣнется. Думаешь: Время слиняло, какъ змѣя къ веснѣ, и старая кожа, тонкая и блестящая, лежитъ между камнями.
Трупы на поверхности земли. О мертвыхъ говорятъ только хорошее. О мертвыхъ плачутъ. Слезы туманомъ клубятся надъ могилами. Широкошубныя дубравы, куда бѣжалъ поэтъ, заброшены, пусты; поэтъ умеръ, убитъ на дуэли, явленіи стараго быта. „Здѣсь было такое настроеніе, что садись и балладу пиши“—говоритъ Чеховъ (по Мережков
скому — послѣдній пѣвецъ быта) про старый барскій садъ („Черный монахъ“). И вотъ „баллада“: рождается романтизмъ.

На смѣнѣ эпохъ романтизмъ возникаетъ, какъ неизбѣжная надгробная пѣснь. „Въ сороковой день кончины будетъ от

служена...“ какъ анонсируютъ газеты. Именно въ сороковой. Первая острота печали уже миновала. Высохли слезы. И черный крепъ траурнаго платья оттѣняетъ блѣдную краску печально-прекраснаго лица. Въ сороковой день странное и глубокое предчувствіе умиротворенія охватываетъ душу. Глаза, обращенные назадъ, видятъ одно только хорошее, только красоту. Остальное пропадаетъ, исчезаетъ.
Романтическое искусство, какъ грустная пѣсня увядшей красотѣ, проникаетъ въ жизнь.
3-
На смѣнѣ эпохъ, когда рухнулъ XIX вѣкъ и для Россіи кровавымъ заревомъ занялся XX, Константинъ Андреевичъ