пище человека, думая по нем отыскать в нем свойства самого хозяина» [1)].
В самом деле, вспомним хотя бы героев «Вишневого сада». Трогательная любовь их к вещам, какое-то кровное сращение с ними вы
ступает буквально в каждом акте, всякий раз связываясь с внутренними волнениями самих героев. В первом акте мы слышим из уст Ра
невской — «шкапик мой родной (целует шкап)... Столик мой...», а от ее брата Леонида Гаева це
лую тираду, обращенную к тому же столетнему «многоуважаемому шкапу». Несколько позже следуют жалостливые воспоминания Леонида о милом подоконнике, где он посиживал иногда в молодости, смотря в окно на возвращающегося из церкви отца. В следующих актах мы узнаем от Раневской, что «без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно про
давать, то продавайте и меня вместе с садом»...
«В последний раз взглянуть на стены, на окна — восклицает она же перед последним занавесом.— По этой комнате любила ходить покойная мать».
Другими словами, если мы не встречаем в подобной жизни указаний па резкое сходство предметов с самими их хозяевами, с чем, как известно, велеречиво знакомит нас среда гого
МХТ (1909—10 г.)„Аанатэма“
Ястров — Станиславский
ства с предметами. Но ведь и время было не то, и среда была уже значительно сложнее. Го
ды распродажи вишневых садов совпадают уже с тем временем, когда, по словам Г. В. Плеханова, дворянские деньги «частью были истрачены за границей, частью прокучены в увесе
лительных заведениях русских столиц, наконец, часть их попала в руки буржуазии и купече
ства, которые вообще только выигрывали от распродажи с молотка дворянской ветоши» [2)].
А тогдашняя полубуржуазная интеллигенция находилась психологически в двойственном, а социально в промежуточном состоянии. Живя одной патетикой собственных воображений, она на деле являла собой не больше, чем те социальные слои пораженного класса и деклассированных элементов, которые, вырождаясь са
ми в обывательщину, служили одновременно магнитом для межсословного мещанства.
На почве тесной связи человека с вещью естественно появление в его психике чувства безисходности и черного разочарования в жизни, как только он реально убеждается в том, что они неудержимо выскальзывают из его же собственных рук. «Все нас бросают... Мы стали вдруг ненужны», — всхлипывая, справедливо констатирует Гаев свою жизненную правду.
Но у ненужных людей становятся ненужным и собственное существование. Гаев, как выте
кает из пьесы, вероятно, в дальнейшем пристроился на службу в банке. Но вся его эмоциональная жизнь была уже в прошлом, а по
этому, поскольку не было уже под ногами этого прошлого, постольку духовный мир такого человека, естественно, обратился в одну ретроспек
цию с нудной жвачкой воспоминаний о былом. И Гаевы, направляя свои стопы также к маг
ниту разочарованного мещанства, находили себе убежище в мертвецкой господствовавших слоев русской интеллигенции.
Итак, высоко мастерски изображая в своих жанровых сценах связь человека с предметом, МХТ заставляет зрителя живо почувствовать
Анатэма — Качалов
левских «Мертвых душ», то на взятом примере мы во всяком случае наглядно убеждаемся в том, что духовный мир Гаевых теснейшим образом переплетается именно с «внешней» сторо
ной своего быта, что и получает великолепное эстетическое выражение через жанр МХТ. Наи
сокровеннейшие воспоминания брата и сестры Гаевых о покойных отце и матери неразрывно ассоцируются в их воображении то с определенным подоконником, то с определенной комнатой; разве это не лучшее доказательство то
му, что жизненный ритм и эмоции гаевского мирка составляет прежде всего это своеобразное сочетание человека с мертвым предметом.
И когда мы находим в старо-интеллигентской среде некоторые черты, сходные с внешними особенностями мелкопоместной и среднепоместной жизни, то мы не должны делать большие глаза, а должны глубже и рельефнее представить себе природу интересующей нас общественной прослойки.
Конечно, здесь мы не встречаем гиперболических форм маниловского узкодумия с его подчеркнутой жизненной примитивностью, равно как не находим и его же элементарного род
[1)] См. В. Ф. Переверзева «Творчество Гоголя».
[2)] Собрание сочинений Г. В. Плеханова.
Т. XXIV, стр. 163.
В самом деле, вспомним хотя бы героев «Вишневого сада». Трогательная любовь их к вещам, какое-то кровное сращение с ними вы
ступает буквально в каждом акте, всякий раз связываясь с внутренними волнениями самих героев. В первом акте мы слышим из уст Ра
невской — «шкапик мой родной (целует шкап)... Столик мой...», а от ее брата Леонида Гаева це
лую тираду, обращенную к тому же столетнему «многоуважаемому шкапу». Несколько позже следуют жалостливые воспоминания Леонида о милом подоконнике, где он посиживал иногда в молодости, смотря в окно на возвращающегося из церкви отца. В следующих актах мы узнаем от Раневской, что «без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно про
давать, то продавайте и меня вместе с садом»...
«В последний раз взглянуть на стены, на окна — восклицает она же перед последним занавесом.— По этой комнате любила ходить покойная мать».
Другими словами, если мы не встречаем в подобной жизни указаний па резкое сходство предметов с самими их хозяевами, с чем, как известно, велеречиво знакомит нас среда гого
МХТ (1909—10 г.)„Аанатэма“
Ястров — Станиславский
ства с предметами. Но ведь и время было не то, и среда была уже значительно сложнее. Го
ды распродажи вишневых садов совпадают уже с тем временем, когда, по словам Г. В. Плеханова, дворянские деньги «частью были истрачены за границей, частью прокучены в увесе
лительных заведениях русских столиц, наконец, часть их попала в руки буржуазии и купече
ства, которые вообще только выигрывали от распродажи с молотка дворянской ветоши» [2)].
А тогдашняя полубуржуазная интеллигенция находилась психологически в двойственном, а социально в промежуточном состоянии. Живя одной патетикой собственных воображений, она на деле являла собой не больше, чем те социальные слои пораженного класса и деклассированных элементов, которые, вырождаясь са
ми в обывательщину, служили одновременно магнитом для межсословного мещанства.
На почве тесной связи человека с вещью естественно появление в его психике чувства безисходности и черного разочарования в жизни, как только он реально убеждается в том, что они неудержимо выскальзывают из его же собственных рук. «Все нас бросают... Мы стали вдруг ненужны», — всхлипывая, справедливо констатирует Гаев свою жизненную правду.
Но у ненужных людей становятся ненужным и собственное существование. Гаев, как выте
кает из пьесы, вероятно, в дальнейшем пристроился на службу в банке. Но вся его эмоциональная жизнь была уже в прошлом, а по
этому, поскольку не было уже под ногами этого прошлого, постольку духовный мир такого человека, естественно, обратился в одну ретроспек
цию с нудной жвачкой воспоминаний о былом. И Гаевы, направляя свои стопы также к маг
ниту разочарованного мещанства, находили себе убежище в мертвецкой господствовавших слоев русской интеллигенции.
Итак, высоко мастерски изображая в своих жанровых сценах связь человека с предметом, МХТ заставляет зрителя живо почувствовать
Анатэма — Качалов
левских «Мертвых душ», то на взятом примере мы во всяком случае наглядно убеждаемся в том, что духовный мир Гаевых теснейшим образом переплетается именно с «внешней» сторо
ной своего быта, что и получает великолепное эстетическое выражение через жанр МХТ. Наи
сокровеннейшие воспоминания брата и сестры Гаевых о покойных отце и матери неразрывно ассоцируются в их воображении то с определенным подоконником, то с определенной комнатой; разве это не лучшее доказательство то
му, что жизненный ритм и эмоции гаевского мирка составляет прежде всего это своеобразное сочетание человека с мертвым предметом.
И когда мы находим в старо-интеллигентской среде некоторые черты, сходные с внешними особенностями мелкопоместной и среднепоместной жизни, то мы не должны делать большие глаза, а должны глубже и рельефнее представить себе природу интересующей нас общественной прослойки.
Конечно, здесь мы не встречаем гиперболических форм маниловского узкодумия с его подчеркнутой жизненной примитивностью, равно как не находим и его же элементарного род
[1)] См. В. Ф. Переверзева «Творчество Гоголя».
[2)] Собрание сочинений Г. В. Плеханова.
Т. XXIV, стр. 163.