съ нимъ,промывай, перевязывай, вправляй, да бинтуй. Да все бойся, какъ бы не слу
чилось какого-нибудь „гнилостнаго зара
женія“ ,—терминъ, которымъ любилъ пугать себя и другихъ Поликарпъ Агеевичъ. Да это еще ничего, а вдругъ надо рѣзать, отни
мать; дадутъ знать, пріѣдетъ окружный пріисковый врачъ, да какой-нибудь сосѣд
ній военный докторъ,—дерутъ носъ передъ Поликарпомъ Агеевичемъ, пилятъ, кром
саютъ, а онъ только, какъ собаченка, служи имъ, готовь хлороформъ, перевязки. Да еще острить начнутъ:
— Что это, у васъ изъ подметокъ корпія-то, что-ли? больно пропотѣлая какаято... Ну, батюшка, этимъ ланцетикомъ вы,
вѣрно, трубку ковыряете!—смѣются, а ты терпи, да самъ посмѣивайся.
А что за птицы? Такіе же пьяницы да картежники, можетъ быть, и въ лѣченіи-то не больше понимаютъ. А ужъ если не пьяница, не картежникъ докторъ, да самъ сколь
ко-нибудь, дѣйствительно, смыслитъ, — еще хуже. Другой и не смѣется, и не сра
митъ, пилитъ себѣ, молча, да папироску покуриваетъ, а такъ отъ него на тебя и вѣетъ холодомъ, самому даже за себя стыд
но. А то молчитъ, молчитъ да и скажетъ спокойно: — „А вы напрасно его свинцовойто примочкой пачкали, прямо бы слѣдовало промывать, да чистой корпіей закладывать“.—Да слово то чистой такъ тонко под
черкнетъ, мерзавецъ! Не любилъ такихъ исторій Поликарпъ Агеевичъ. А теперь, именно такая бѣда и случилась.
Тотъ веселый рабочій, который, съ мѣсяцъ назадъ, встрѣтилъ Бушанинова на крыльцѣ больницы вмѣстѣ съ Бѣлобоярковымъ, радуясь тому, что его-то ужъ не погонятъ на работу, потому что у него палецъ какъ рѣпа пухнетъ, — теперь ле
жалъ, какъ пластъ, на постели. Прежнее самодовольно веселое выраженіе глазъ его смѣнилось тоскливо терпѣливымъ и безнадежнымъ. Палецъ его пухъ и пухъ.
Поликарпъ Агеевичъ былъ, несмотря на весь свой полупьяный медицинскій диллетантизмъ, добръ сердцемъ, въ трезвомъ видѣ жалостливъ, и, главное, какъ онъ про себя выражался, — „имѣлъ совѣсть“. И скрѣпя сердце и нѣсколько конфузясь,
онъ сказалъ ясенѣ, избѣгая смотрѣть на нее:
— А вѣдь Брындину-то, пожалуй, палецъ рѣзать придется. Ты бы сказала Скульскому, что-ли... Чтобъ управляю
щему, что-ли... Пускай выпишутъ докторовъ-то...
Ольга Адріановна молча посмотрѣла на мужа. Она за послѣднее время исхудала
и стала какъ-то суровѣе съ Поликарпомъ Агеевичемъ. Онъ всегда былъ достаточно виноватъ передъ ней кутежами, проигры
ваньемъ въ карты и даже „глупостью“, въ чемъ онъ самъ порой сознавался,— чтобы роптать на ея суровость.
— Тоже, этакой умницѣ со мной хороводиться-то не весело, — смиренно сознавался онъ въ трезвыя минуты, съ покор
нымъ недовольствомъ слезливаго пьяницы терпя ея гнѣвъ въ пьяныя минуты.
Теперь ея суровость была тяжела ему. Поликарпъ Агеевичъ склонилъ свою рыжую вихрастую голову.
Она молчала, только костяжки счетовъ быстро и злобно стучали подъ ея блѣдными пальцами. Онъ помолчалъ и нерѣшительно пожевалъ ртомъ.
— Олюшка, такъ ты ужъ скажи Витольду Осиповичу,—какъ-то совсѣмъ умоляюще еще разъ попросилъ онъ.
— Разумѣется, скажу,—отозвалась, не отрываясь отъ дѣла, Ольга Адріановна.
Поликарпъ Агеевичъ, стараясь не шумѣть, тихо поплелся въ „канцелярію“, какъ онъ, не безъ гордости, называлъ пропах
шую медицинскими спеціями комнатку, гдѣ онъ обыкновенно „спалъ, урѣзавъ“, кла
дя при этомъ себѣ подъ голову толстую „входящую и исходящую“ книгу больныхъ. Здѣсь же онъ приготовлялъ лѣкарства, расплескивая и разсыпая дрожащими ру
ками застарѣлаго пьяницы медикаменты. Онъ и на этотъ разъ съ горя заснулъ. Сама эта пропитанная лѣкарственнымъ запахомъ комната привычно усыпляла его.
А Ольга Адріановна продолжала стучать костяжками. Черезъ три дня она объявила мужу, что „сказала“ и что „пріѣдутъ доктора“. Поликарпъ Агеевичъ какъ-то съежился, выслушивая это, и потерянно моргалъ глазами.
Онъ поднялъ цѣлый содомъ въ „канцеляріи“, въ „аптекѣ“ и въ больницѣ. Пыхтя и ворча, онъ чистилъ, мелъ, разставлялъ лѣкарства въ ожиданіи докторовъ.
Доктора пріѣхали. Бѣгаловъ, желая хоть чѣмъ-нибудь угодить Бушанинову, поспѣ
шилъ съ ихъ приглашеніемъ. Одинъ былъ пріисковый окружный: его содержали золотопромышленники этой мѣстности, дру
гой казенный военный, изъ ближайшаго уѣзднаго городка, гдѣ онъ былъ при ос
трогѣ. Оба были еще молоды. Штатскій былъ лѣнивъ, вялъ, серьезенъ, но, оче
видно, взялъ на себя иниціативу сужденій и поступковъ, военный—весельчакъ, говорунъ, подтверждалъ все, что говорилъ товарищъ. Онъ явился ассистентомъ. Штатскій пришелъ въ больницу, осмотрѣлъ
чилось какого-нибудь „гнилостнаго зара
женія“ ,—терминъ, которымъ любилъ пугать себя и другихъ Поликарпъ Агеевичъ. Да это еще ничего, а вдругъ надо рѣзать, отни
мать; дадутъ знать, пріѣдетъ окружный пріисковый врачъ, да какой-нибудь сосѣд
ній военный докторъ,—дерутъ носъ передъ Поликарпомъ Агеевичемъ, пилятъ, кром
саютъ, а онъ только, какъ собаченка, служи имъ, готовь хлороформъ, перевязки. Да еще острить начнутъ:
— Что это, у васъ изъ подметокъ корпія-то, что-ли? больно пропотѣлая какаято... Ну, батюшка, этимъ ланцетикомъ вы,
вѣрно, трубку ковыряете!—смѣются, а ты терпи, да самъ посмѣивайся.
А что за птицы? Такіе же пьяницы да картежники, можетъ быть, и въ лѣченіи-то не больше понимаютъ. А ужъ если не пьяница, не картежникъ докторъ, да самъ сколь
ко-нибудь, дѣйствительно, смыслитъ, — еще хуже. Другой и не смѣется, и не сра
митъ, пилитъ себѣ, молча, да папироску покуриваетъ, а такъ отъ него на тебя и вѣетъ холодомъ, самому даже за себя стыд
но. А то молчитъ, молчитъ да и скажетъ спокойно: — „А вы напрасно его свинцовойто примочкой пачкали, прямо бы слѣдовало промывать, да чистой корпіей закладывать“.—Да слово то чистой такъ тонко под
черкнетъ, мерзавецъ! Не любилъ такихъ исторій Поликарпъ Агеевичъ. А теперь, именно такая бѣда и случилась.
Тотъ веселый рабочій, который, съ мѣсяцъ назадъ, встрѣтилъ Бушанинова на крыльцѣ больницы вмѣстѣ съ Бѣлобоярковымъ, радуясь тому, что его-то ужъ не погонятъ на работу, потому что у него палецъ какъ рѣпа пухнетъ, — теперь ле
жалъ, какъ пластъ, на постели. Прежнее самодовольно веселое выраженіе глазъ его смѣнилось тоскливо терпѣливымъ и безнадежнымъ. Палецъ его пухъ и пухъ.
Поликарпъ Агеевичъ былъ, несмотря на весь свой полупьяный медицинскій диллетантизмъ, добръ сердцемъ, въ трезвомъ видѣ жалостливъ, и, главное, какъ онъ про себя выражался, — „имѣлъ совѣсть“. И скрѣпя сердце и нѣсколько конфузясь,
онъ сказалъ ясенѣ, избѣгая смотрѣть на нее:
— А вѣдь Брындину-то, пожалуй, палецъ рѣзать придется. Ты бы сказала Скульскому, что-ли... Чтобъ управляю
щему, что-ли... Пускай выпишутъ докторовъ-то...
Ольга Адріановна молча посмотрѣла на мужа. Она за послѣднее время исхудала
и стала какъ-то суровѣе съ Поликарпомъ Агеевичемъ. Онъ всегда былъ достаточно виноватъ передъ ней кутежами, проигры
ваньемъ въ карты и даже „глупостью“, въ чемъ онъ самъ порой сознавался,— чтобы роптать на ея суровость.
— Тоже, этакой умницѣ со мной хороводиться-то не весело, — смиренно сознавался онъ въ трезвыя минуты, съ покор
нымъ недовольствомъ слезливаго пьяницы терпя ея гнѣвъ въ пьяныя минуты.
Теперь ея суровость была тяжела ему. Поликарпъ Агеевичъ склонилъ свою рыжую вихрастую голову.
Она молчала, только костяжки счетовъ быстро и злобно стучали подъ ея блѣдными пальцами. Онъ помолчалъ и нерѣшительно пожевалъ ртомъ.
— Олюшка, такъ ты ужъ скажи Витольду Осиповичу,—какъ-то совсѣмъ умоляюще еще разъ попросилъ онъ.
— Разумѣется, скажу,—отозвалась, не отрываясь отъ дѣла, Ольга Адріановна.
Поликарпъ Агеевичъ, стараясь не шумѣть, тихо поплелся въ „канцелярію“, какъ онъ, не безъ гордости, называлъ пропах
шую медицинскими спеціями комнатку, гдѣ онъ обыкновенно „спалъ, урѣзавъ“, кла
дя при этомъ себѣ подъ голову толстую „входящую и исходящую“ книгу больныхъ. Здѣсь же онъ приготовлялъ лѣкарства, расплескивая и разсыпая дрожащими ру
ками застарѣлаго пьяницы медикаменты. Онъ и на этотъ разъ съ горя заснулъ. Сама эта пропитанная лѣкарственнымъ запахомъ комната привычно усыпляла его.
А Ольга Адріановна продолжала стучать костяжками. Черезъ три дня она объявила мужу, что „сказала“ и что „пріѣдутъ доктора“. Поликарпъ Агеевичъ какъ-то съежился, выслушивая это, и потерянно моргалъ глазами.
Онъ поднялъ цѣлый содомъ въ „канцеляріи“, въ „аптекѣ“ и въ больницѣ. Пыхтя и ворча, онъ чистилъ, мелъ, разставлялъ лѣкарства въ ожиданіи докторовъ.
Доктора пріѣхали. Бѣгаловъ, желая хоть чѣмъ-нибудь угодить Бушанинову, поспѣ
шилъ съ ихъ приглашеніемъ. Одинъ былъ пріисковый окружный: его содержали золотопромышленники этой мѣстности, дру
гой казенный военный, изъ ближайшаго уѣзднаго городка, гдѣ онъ былъ при ос
трогѣ. Оба были еще молоды. Штатскій былъ лѣнивъ, вялъ, серьезенъ, но, оче
видно, взялъ на себя иниціативу сужденій и поступковъ, военный—весельчакъ, говорунъ, подтверждалъ все, что говорилъ товарищъ. Онъ явился ассистентомъ. Штатскій пришелъ въ больницу, осмотрѣлъ