— Пошелъ Мальбругь въ походъ,— весело замурлыкалъ Рейзеръ.
И съ этихъ поръ, какъ только Семенъ Семеновичъ замѣчалъ крадущуюся темную фигурку, онъ безпечно отводилъ глаза, а приходя къ женѣ, посмѣиваясь, говорилъ:
— Нынче опять Мальбругъ путешествовалъ. Вотъ интересно, удастся ли ему этакъ тайкомъ въ шахту залѣзть. И Семенъ Семеновичъ хохоталъ, хохоталъ.
— Да ты смотри, у тебя все ли исправно? Замѣтитъ что-нибудь—пойдутъ не
пріятности,—озабочивалась его жена, вообще склонная ко всякимъ безпокойствамъ.
— Пускай замѣчаетъ! — продолжалъ смѣяться Семенъ Семеновичъ.—Да и что онъ замѣтитъ? Изъ-за угла-то. Самъ себя тѣшитъ. А непріятности? Одному мы не
пріятны, другому пріятны. Насъ вѣдь единогласно не сковырнешь, компанія отстоитъ. Вотъ Плѣевъ пріѣдетъ, тому уго
димъ, — заканчивалъ онъ самоувѣренно свою рѣчь.
И дѣйствительно, вскорѣ, въ одно время съ Балайскимъ, Зеркевичемъ и Мѣдниковымъ, ѣхавшими на свой пріискъ, явился и Арсеній Петровичъ Плѣевъ.
И Сахалининъ зналъ, что онъ пріѣдетъ. И едва ли ошибался Семенъ Семеновичъ, полагая, что Сахалинину непріятенъ этотъ пріѣздъ новаго компаньона. Когда Семенъ Семеновичъ пытался заговаривать съ Михаиломъ Сергѣевичемъ о Плѣевѣ, Сахалининъ, по обыкновенію, отмалчивался, даже хмурился. Какъ справедливо по
лагалъ Семенъ Семеновичъ, всякое новое лицо, вторгавшееся въ угрюмую жизнь Сахалинина, непріятно безпокоило его. Если же это лицо было такъ внѣшне дѣя
тельно, суетливо, оживленно и шумно, какъ Плѣевъ, который всего достигъ бойкостью, предупредительностью, умѣньемъ всегда прислужиться п быть кстати душой общества, то подобное лицо, будучи контра
стомъ независимаго, нелюдимаго Сахалинина, могло еще болѣе, чѣмъ всякое другое, безпокоить его.
Еще до прибытія Плѣева слава о его любезности и въ то же время дѣловой безтолковости, прикрываемой внѣшней сует
ливостью и скупостью, дошла до тайги.
Правда, онъ и прежде, будучи зятемъ Парфентьева, пріѣзжалъ на пріискъ, и прежде былъ любезенъ, суетливъ, любилъ заглядывать всюду, но прежде онъ былъ только наслѣдникъ, а теперь являлся хо
зяиномъ. Какъ будто новое лицо возникло изъ стараго, какъ будто бабочка сбросила куколку и, расправивъ радужныя крылья,
явилась туда, гдѣ она, еще личинкой, подавала только надежды.
И дѣйствительно, въ тайгѣ не ошиблись. Арсеній Петровичъ былъ теперь нѣсколькоиное лицо. Уже принимая его на пристани,, служащіе, знавшіе его раньше, убѣдились, что это не тотъ человѣкъ. И что удиви
тельно: не гордости человѣка, сдѣлавша
гося хозяиномъ милліоновъ, не важнаго спокойствія и увѣренности въ себѣ человѣка, благополучно достигшаго давно же
ланнаго положенія, прибавилось въ немъ. Произошло именно какъ будто обратное.
Точно Плѣевъ почувствовалъ, что костюмъ милліонера оказался ему не по мѣркѣ,
сѣлъ на него хомутомъ и давилъ, и теръ шею, отягчалъ спину. И опасеніе, чтобы этотъ слишкомъ просторный, по его нрав
ственно мизерной фигурѣ, костюмъ не распахнулся н не во время не обнаружилъ подъ собой пустоту, это опасеніе выбивало
Арсенія Петровича изъ колеи, слишкомъ повышало его тонъ, ускоряло его рѣзь и движенія. Чутьемъ онъ понялъ, что ему всего опаснѣе важничать, что ему внѣшне слѣдуетъ остаться тѣмъ же и, если подпустить грансеньорства, то обративъ па
нибратство и веселую предупредительность разбитного молодца-карьериста въ игри
вую самодовольную снисходительность „галантуомо“. Арсеній Петровичъ особенно
полюбилъ этотъ терминъ, вычитанный имъ въ газетахъ и данный „одному королю“,, какъ онъ выражался про себя.
Но если чутье было, то чувство мѣры,, въ одурманивающемъ положеніи дикаго богатства, постепенно утрачивалось. Плѣевъ самъ иногда чувствовалъ, что пере
ходитъ чрезъ край, злился, разстраивался
этимъ и переходилъ еще болѣе черезъ край.
Кромѣ того, когда атмосфера богатства, отуманила его голову, хищные инстинкты,, всю жизнь проявлявшіеся въ немъ изъ-за угла, вдругъ заговорили такъ, что самому Плѣеву порою было страшно. Человѣкъ, до сихъ поръ жадничавшій съ опредѣлен
ной цѣлью устроить свою карьеру, выйти изъ ничтожества, и этимъ достаточно ло
гично оправдывавшій всѣ свои порывы и поступки, вдругъ почувствовалъ жад
ность изъ-за жадности. Ничтожество было позади, а ротъ все раскрывался, чтобы рвать куски. Но передъ этимъ ртомъ ле
жало цѣлое море кусковъ; рвать ихъ не
приходилось, а просто надо было ѣсть до объядекія. Инстинктъ рванья кусковъ,, выхватыванья ихъ, не находилъ себѣ примѣненія. А ротъ все злобно разѣвался.
И вдругъ глаза запримѣтили, что изъ
И съ этихъ поръ, какъ только Семенъ Семеновичъ замѣчалъ крадущуюся темную фигурку, онъ безпечно отводилъ глаза, а приходя къ женѣ, посмѣиваясь, говорилъ:
— Нынче опять Мальбругъ путешествовалъ. Вотъ интересно, удастся ли ему этакъ тайкомъ въ шахту залѣзть. И Семенъ Семеновичъ хохоталъ, хохоталъ.
— Да ты смотри, у тебя все ли исправно? Замѣтитъ что-нибудь—пойдутъ не
пріятности,—озабочивалась его жена, вообще склонная ко всякимъ безпокойствамъ.
— Пускай замѣчаетъ! — продолжалъ смѣяться Семенъ Семеновичъ.—Да и что онъ замѣтитъ? Изъ-за угла-то. Самъ себя тѣшитъ. А непріятности? Одному мы не
пріятны, другому пріятны. Насъ вѣдь единогласно не сковырнешь, компанія отстоитъ. Вотъ Плѣевъ пріѣдетъ, тому уго
димъ, — заканчивалъ онъ самоувѣренно свою рѣчь.
И дѣйствительно, вскорѣ, въ одно время съ Балайскимъ, Зеркевичемъ и Мѣдниковымъ, ѣхавшими на свой пріискъ, явился и Арсеній Петровичъ Плѣевъ.
И Сахалининъ зналъ, что онъ пріѣдетъ. И едва ли ошибался Семенъ Семеновичъ, полагая, что Сахалинину непріятенъ этотъ пріѣздъ новаго компаньона. Когда Семенъ Семеновичъ пытался заговаривать съ Михаиломъ Сергѣевичемъ о Плѣевѣ, Сахалининъ, по обыкновенію, отмалчивался, даже хмурился. Какъ справедливо по
лагалъ Семенъ Семеновичъ, всякое новое лицо, вторгавшееся въ угрюмую жизнь Сахалинина, непріятно безпокоило его. Если же это лицо было такъ внѣшне дѣя
тельно, суетливо, оживленно и шумно, какъ Плѣевъ, который всего достигъ бойкостью, предупредительностью, умѣньемъ всегда прислужиться п быть кстати душой общества, то подобное лицо, будучи контра
стомъ независимаго, нелюдимаго Сахалинина, могло еще болѣе, чѣмъ всякое другое, безпокоить его.
Еще до прибытія Плѣева слава о его любезности и въ то же время дѣловой безтолковости, прикрываемой внѣшней сует
ливостью и скупостью, дошла до тайги.
Правда, онъ и прежде, будучи зятемъ Парфентьева, пріѣзжалъ на пріискъ, и прежде былъ любезенъ, суетливъ, любилъ заглядывать всюду, но прежде онъ былъ только наслѣдникъ, а теперь являлся хо
зяиномъ. Какъ будто новое лицо возникло изъ стараго, какъ будто бабочка сбросила куколку и, расправивъ радужныя крылья,
явилась туда, гдѣ она, еще личинкой, подавала только надежды.
И дѣйствительно, въ тайгѣ не ошиблись. Арсеній Петровичъ былъ теперь нѣсколькоиное лицо. Уже принимая его на пристани,, служащіе, знавшіе его раньше, убѣдились, что это не тотъ человѣкъ. И что удиви
тельно: не гордости человѣка, сдѣлавша
гося хозяиномъ милліоновъ, не важнаго спокойствія и увѣренности въ себѣ человѣка, благополучно достигшаго давно же
ланнаго положенія, прибавилось въ немъ. Произошло именно какъ будто обратное.
Точно Плѣевъ почувствовалъ, что костюмъ милліонера оказался ему не по мѣркѣ,
сѣлъ на него хомутомъ и давилъ, и теръ шею, отягчалъ спину. И опасеніе, чтобы этотъ слишкомъ просторный, по его нрав
ственно мизерной фигурѣ, костюмъ не распахнулся н не во время не обнаружилъ подъ собой пустоту, это опасеніе выбивало
Арсенія Петровича изъ колеи, слишкомъ повышало его тонъ, ускоряло его рѣзь и движенія. Чутьемъ онъ понялъ, что ему всего опаснѣе важничать, что ему внѣшне слѣдуетъ остаться тѣмъ же и, если подпустить грансеньорства, то обративъ па
нибратство и веселую предупредительность разбитного молодца-карьериста въ игри
вую самодовольную снисходительность „галантуомо“. Арсеній Петровичъ особенно
полюбилъ этотъ терминъ, вычитанный имъ въ газетахъ и данный „одному королю“,, какъ онъ выражался про себя.
Но если чутье было, то чувство мѣры,, въ одурманивающемъ положеніи дикаго богатства, постепенно утрачивалось. Плѣевъ самъ иногда чувствовалъ, что пере
ходитъ чрезъ край, злился, разстраивался
этимъ и переходилъ еще болѣе черезъ край.
Кромѣ того, когда атмосфера богатства, отуманила его голову, хищные инстинкты,, всю жизнь проявлявшіеся въ немъ изъ-за угла, вдругъ заговорили такъ, что самому Плѣеву порою было страшно. Человѣкъ, до сихъ поръ жадничавшій съ опредѣлен
ной цѣлью устроить свою карьеру, выйти изъ ничтожества, и этимъ достаточно ло
гично оправдывавшій всѣ свои порывы и поступки, вдругъ почувствовалъ жад
ность изъ-за жадности. Ничтожество было позади, а ротъ все раскрывался, чтобы рвать куски. Но передъ этимъ ртомъ ле
жало цѣлое море кусковъ; рвать ихъ не
приходилось, а просто надо было ѣсть до объядекія. Инстинктъ рванья кусковъ,, выхватыванья ихъ, не находилъ себѣ примѣненія. А ротъ все злобно разѣвался.
И вдругъ глаза запримѣтили, что изъ