этого моря кусковъ, находящагося въ распоряженіи этого рта, разная мелкота, слу
жащіе, рабочіе, чужіе, украдкой рвутъ минимальные кусочки совершенно такъ, жакъ и этотъ ротъ рвалъ когда-то куски у чужого рта. И въ мигъ инстинктъ дѣя
тельно сказался. Забыто было все это море доступныхъ кусковъ, въ мозгу психіатрической идеей-фиксъ встали тѣ ми
нимальные кусочки, которые открываютъ отъ этого моря. И забѣгали-быстрые глазки по сторонамъ; но море было такъ велико, что не было никакой возможности уловить по окраинамъ его этихъ похитителей ми
нимальныхъ кусковъ. Метнется Арсеній Петровичъ туда, метнется сюда, все видно это море кусковъ, а хищники таятся, какъ звѣри въ лѣсу.
Арсеній Петровичъ, явившись на пріискъ хозяиномъ, понялъ, что онъ окончательно выбитъ изъ колеи.
Онъ усилилъ свою любезность и предупредительность, и вдругъ точно кто-то подшепнулъ ему, что онъ похожъ на пѣ
туха, который до того раскудахтался, что и остановиться не можетъ. Онъ строго хозяйственно хмурилъ брови, принимая служащихъ, и вдругъ чувствовалъ, что это не жестъ самоувѣреннаго олимпійца, а движеніе человѣка, который рядится не въ свое платье. Онъ жадно осматривалъ работы, проглядывалъ книги и ощущалъ, что крадутъ, крадутъ, но гдѣ и какъ? П онъ вдругъ чувствовалъ, что имъ овладѣваетъ при этомъ такая неприличная жадность, столь несогласная съ его самочувствіемъ грансеньора, что, вѣроятно, пре
титъ даже всей этой оравѣ, окружающей его и чувствующей, что зубы грансеньора скалятся, но, увы, безсильно скалятся на то, что ей, оравѣ, удается урвать.
И кромѣ того, Арсеній Петровичъ чувствовалъ, что вѣдь эти господа то же, что и онъ. И онъ разсыпался мелкимъ бѣсомъ, подобно тому, какъ разсыпаются теперь эти господа передъ нимъ. И не утѣшало его то, что теперь, наконецъ, передъ нимъ разсыпаются; раздражало его то, что знаютъ, какъ онъ разсыпался прежде.
И та ровная коммерческая иноходь ласковаго конька, съ которой несъ Арсенія Петровича на себѣ управляющій пріисками Семенъ Семеновичъ, еще больше раздражала Плѣева, чѣмъ чиновничья предупредительной. Рейзера.
Все это смутно, инстиктивно, проносилось въ растерявшейся въ новомъ поло
женіи душѣ Плѣева. Куда дѣвалась его прежняя самоувѣренность человѣка, хорошо знающаго и цѣль свою, и средства
къ ея достиженію! Теперь и цѣль, борьба его съ грабителями-служащими, какъ-то расплывалась, и средства были безсильны.
Ужасна потерянность и неувѣренность человѣку, до сихъ поръ плававшему въ противоположныхъ свойствахъ. Арсеній Петровичъ метался по пріиску, неумѣло кричалъ, заглядывалъ въ каждую щель и съ недоумѣвающими глазами, тяжело отпыхиваясь какъ послѣ трудной и обидно безплодной работы, возвращался съ этихъ осмотровъ.
А единственный человѣкъ, интересы котораго были интересами п его, Арсенія Петровича, обмѣнивался съ нимъ незна
чительными и неохотными фразами. Сахалининъ велъ прежній образъ жизни и, кажется, и не думалъ уѣзжать. Семенъ Семеновичъ, забѣгая въ рѣдкія минуты отдыха въ хозяйственную комнату жены, и выпивая, одинъ на одинъ, стаканчикъ любимой и дѣйствительно удавшейся черемуховой наливки, пыхтѣлъ и ругался.
— Фу, ты,—думалъ онъ,—тотъ тайкомъ подглядываетъ, этотъ, какъ огла
шенный, суетъ носъ всюду, ничего не понимая. И тотъ и этотъ точно одержи
мые. И когда ихъ чортъ унесетъ? Самъто одурѣешь съ ними.
А жена, если онъ дѣлился съ ней этими сооображеніями, безпокойно качала головой.
— Ой, смотри ты, Сеня, не наживи ты непріятностей.
— Какія, чортъ, непріятности!—уже сердился, обыкновенно невозмутимый, Семенъ Семеновичъ,—ничего сообразить не могутъ, а ты бойся отъ нихъ непріятно
стей... Такъ, пошныряютъ, попыхтятъ, да и уѣдутъ... Кого они на мѣсто меня посадятъ? А что одна непріятность, дѣйствительно,—безтолковщины столько наслушаешься, насмотришься,—просто свя
тыхъ выноси!—И онъ, отпыхиваясь тяже
лымъ, рыхлымъ тѣломъ, просилъ у жены изнеможеннымъ голосомъ еще стаканчикъ „черемушки“.
— Ну вотъ, ну вотъ вамъ и Плѣевъ пріѣхалъ!—ловилъ его съ какой то свирѣпой восторженностью Николай Ивано
вичъ Пестиковъ.—Нѣтъ, батюшка, я всег
да утверждалъ, что такое богатство съ ума сводитъ. Плѣевъ—маніакъ, увѣряю васъ, маніакъ. Вы обратили вниманіе, какъ онъ говоритъ? Плюется, слюна такъ во всѣ стороны и летитъ. И чего онъ хочетъ высмотрѣть у васъ тутъ? Носится, какъ оглашенный, по пріиску. Нѣтъ, батюшка, я у васъ больше не жилецъ. Надоѣло это мнѣ. Я думалъ, эти господа
жащіе, рабочіе, чужіе, украдкой рвутъ минимальные кусочки совершенно такъ, жакъ и этотъ ротъ рвалъ когда-то куски у чужого рта. И въ мигъ инстинктъ дѣя
тельно сказался. Забыто было все это море доступныхъ кусковъ, въ мозгу психіатрической идеей-фиксъ встали тѣ ми
нимальные кусочки, которые открываютъ отъ этого моря. И забѣгали-быстрые глазки по сторонамъ; но море было такъ велико, что не было никакой возможности уловить по окраинамъ его этихъ похитителей ми
нимальныхъ кусковъ. Метнется Арсеній Петровичъ туда, метнется сюда, все видно это море кусковъ, а хищники таятся, какъ звѣри въ лѣсу.
Арсеній Петровичъ, явившись на пріискъ хозяиномъ, понялъ, что онъ окончательно выбитъ изъ колеи.
Онъ усилилъ свою любезность и предупредительность, и вдругъ точно кто-то подшепнулъ ему, что онъ похожъ на пѣ
туха, который до того раскудахтался, что и остановиться не можетъ. Онъ строго хозяйственно хмурилъ брови, принимая служащихъ, и вдругъ чувствовалъ, что это не жестъ самоувѣреннаго олимпійца, а движеніе человѣка, который рядится не въ свое платье. Онъ жадно осматривалъ работы, проглядывалъ книги и ощущалъ, что крадутъ, крадутъ, но гдѣ и какъ? П онъ вдругъ чувствовалъ, что имъ овладѣваетъ при этомъ такая неприличная жадность, столь несогласная съ его самочувствіемъ грансеньора, что, вѣроятно, пре
титъ даже всей этой оравѣ, окружающей его и чувствующей, что зубы грансеньора скалятся, но, увы, безсильно скалятся на то, что ей, оравѣ, удается урвать.
И кромѣ того, Арсеній Петровичъ чувствовалъ, что вѣдь эти господа то же, что и онъ. И онъ разсыпался мелкимъ бѣсомъ, подобно тому, какъ разсыпаются теперь эти господа передъ нимъ. И не утѣшало его то, что теперь, наконецъ, передъ нимъ разсыпаются; раздражало его то, что знаютъ, какъ онъ разсыпался прежде.
И та ровная коммерческая иноходь ласковаго конька, съ которой несъ Арсенія Петровича на себѣ управляющій пріисками Семенъ Семеновичъ, еще больше раздражала Плѣева, чѣмъ чиновничья предупредительной. Рейзера.
Все это смутно, инстиктивно, проносилось въ растерявшейся въ новомъ поло
женіи душѣ Плѣева. Куда дѣвалась его прежняя самоувѣренность человѣка, хорошо знающаго и цѣль свою, и средства
къ ея достиженію! Теперь и цѣль, борьба его съ грабителями-служащими, какъ-то расплывалась, и средства были безсильны.
Ужасна потерянность и неувѣренность человѣку, до сихъ поръ плававшему въ противоположныхъ свойствахъ. Арсеній Петровичъ метался по пріиску, неумѣло кричалъ, заглядывалъ въ каждую щель и съ недоумѣвающими глазами, тяжело отпыхиваясь какъ послѣ трудной и обидно безплодной работы, возвращался съ этихъ осмотровъ.
А единственный человѣкъ, интересы котораго были интересами п его, Арсенія Петровича, обмѣнивался съ нимъ незна
чительными и неохотными фразами. Сахалининъ велъ прежній образъ жизни и, кажется, и не думалъ уѣзжать. Семенъ Семеновичъ, забѣгая въ рѣдкія минуты отдыха въ хозяйственную комнату жены, и выпивая, одинъ на одинъ, стаканчикъ любимой и дѣйствительно удавшейся черемуховой наливки, пыхтѣлъ и ругался.
— Фу, ты,—думалъ онъ,—тотъ тайкомъ подглядываетъ, этотъ, какъ огла
шенный, суетъ носъ всюду, ничего не понимая. И тотъ и этотъ точно одержи
мые. И когда ихъ чортъ унесетъ? Самъто одурѣешь съ ними.
А жена, если онъ дѣлился съ ней этими сооображеніями, безпокойно качала головой.
— Ой, смотри ты, Сеня, не наживи ты непріятностей.
— Какія, чортъ, непріятности!—уже сердился, обыкновенно невозмутимый, Семенъ Семеновичъ,—ничего сообразить не могутъ, а ты бойся отъ нихъ непріятно
стей... Такъ, пошныряютъ, попыхтятъ, да и уѣдутъ... Кого они на мѣсто меня посадятъ? А что одна непріятность, дѣйствительно,—безтолковщины столько наслушаешься, насмотришься,—просто свя
тыхъ выноси!—И онъ, отпыхиваясь тяже
лымъ, рыхлымъ тѣломъ, просилъ у жены изнеможеннымъ голосомъ еще стаканчикъ „черемушки“.
— Ну вотъ, ну вотъ вамъ и Плѣевъ пріѣхалъ!—ловилъ его съ какой то свирѣпой восторженностью Николай Ивано
вичъ Пестиковъ.—Нѣтъ, батюшка, я всег
да утверждалъ, что такое богатство съ ума сводитъ. Плѣевъ—маніакъ, увѣряю васъ, маніакъ. Вы обратили вниманіе, какъ онъ говоритъ? Плюется, слюна такъ во всѣ стороны и летитъ. И чего онъ хочетъ высмотрѣть у васъ тутъ? Носится, какъ оглашенный, по пріиску. Нѣтъ, батюшка, я у васъ больше не жилецъ. Надоѣло это мнѣ. Я думалъ, эти господа