— И все таки дрязги, ссоры, недовольство? —задумчиво спросилъ онъ.
Она молча кивнула головой. Тоскливость все болѣе выступала на ея лицѣ.
— Ну, а года на два, на три счастья— ты вѣришь?—спрашивалъ онъ ее.
Во время этого разговора въ полголоса, она ему вдругъ показалась маленькой дѣ
вочкой, почти ребенкомъ, запуганнымъ съ дѣтства и упорно вѣрящимъ пока еще неиспытаннымъ лично страхамъ.
Передъ нимъ вдругъ какъ-то разомъ открылась вся разница ихъ жизненнаго опыта, ихъ умственнаго кругозора. Онъ также мало вѣрилъ въ продолжительность счастья, онъ уже на опытѣ зналъ жизнь и зналъ, съ чѣмъ и какъ нужно въ ней мириться. Онъ также былъ еще молодъ и не чувствовалъ себя готовымъ, ради двухъ-трехъ лѣтъ счастья, мириться въ остальное время жизни съ заботами и дрязгами. Но онъ былъ уже достаточно
зрѣлъ умственно и нравственно, чтобы положиться на себя; и дѣло всей его жиз
ни, въ которое онъ безусловно вѣрилъ,
и разумъ мыслящаго человѣка, которому онъ довѣрялъ,—все давало надежду, что онъ сумѣетъ прожить съ болѣе слабымъ
существомъ и безъ счастья такъ, что пи уваженіе, ни привязанность совмѣстной жизни между ними не исчезнутъ. Порой ему приходило на мысль: не гадателыю ли все это, не обманываетъ ли онъ софизмами молодой головы свою все еще неустойчивую натуру впечатлительнаго художника. И въ трезвыя минуты онъ думалъ, что надо еще погодить, не риско
вать и своей, и чужой жизнью. Но теперь, когда такъ же разсуждала эта милая дѣ
вушка-ребенокъ, ему вдругъ показалось, что всѣ его сомнѣнія—пустяки; одно вос
поминаніе объ теперешнихъ минутахъ дастъ ему силы и умѣнье быть съ пей счастливымъ не два, не три года. Она, съ своей юностью, съ своими впечатлительностью и неопытностью, была для него еще дороже. Сперва оберегать, лелѣ
ять, потомъ, когда и она узнаетъ всесто
ронность и мысли, и жизни, дѣлить съ ней эту мысль и эту жизнь,—да ужъ одно это -счастье, которому не видно конца!
И онъ, пожимая ея руку, оживленно весело сказалъ:
— Знаешь, Боля, мы напоминаемъ двухъ ребятъ, которыхъ и тянетъ заглянуть въ темноту, тянетъ любопытство, неизвѣст
ность, что-то захватывающее, а няньки напугали ихъ: молъ, бука тамъ. Но, милая, мнѣ помнится, ни ты, ни я въ дѣт
ствѣ не были трусливаго десятка, осо
бенно ты: чѣмъ тебя пугаютъ, туда ты и идешь. Тебя такъ и звали: сорви-го
лова... Ну что жъ, заглянемъ въ темноту, милая, а?
Голосъ Бушанинова дрожалъ, дрожала и рука его, пожимая руку Болп, но еще болѣе дрожала ея рука.
— А если меня не пустятъ въ темноту?.. Какъ въ дѣтствѣ не пускали,— глухо сказала она и потупилась.
— Кто не пуститъ? Отецъ?—выпрямился Бушаниновъ. Лицо его нахмурилось.
Гордый и неуступчивый человѣкъ сейчасъ сказался въ немъ.
—- Отецъ и, можетъ быть, и... другіе,— еще ниже опустила она голову.
— Другіе? Кто? Скульскій?—враждебно искривились его губы.
-— Да... и Скульскій... и, можетъ быть, я сама...
Бушаниновъ всталъ блѣдный, съ сжатыми губами,— онъ пристально смотрѣлъ на нее.
— Что это: кокетство, игра?—злобно подумалось ему. Онъ что-то хотѣлъ ска
зать, но оглянулся и словно опомнился.— Ну, подобныя шарады въ чужомъ дворѣ рѣшать не приходится,—глухо сказалъ онъ.—Мы и забыли, гдѣ мы...
Она изгюдлобья смотрѣла на него. — Вы верхомъ?—спросила она.
— Нѣтъ, въ шарабанѣ,—отвѣчалъ онъ, все пристальнѣе смотря на нее.
— Такъ вотъ что: отвезите меня домой; дорогой, можетъ быть, поговоримъ,— избѣгая его взгляда и краснѣя сказала Боля.
— Можетъ быть?—съ удареніемъ спросилъ Бушаниновъ и не удержался, схватилъ ея руки.
— Да любишь же ты меня, или нѣтъ?— какъ-то противъ воли вырвалось у него.
Тотъ туманъ, то опьяненіе, на которое онъ жаловался ей, когда онъ готовъ былъ зарыдать, еще болѣе охватили его послѣ того, что произошло, послй этихъ наме
ковъ. Вдругъ ему стало ясно, что, будь эта дѣвушка отъявленная и опытная ко
кетка, онъ и тогда бы ринулся съ ней въ ту темноту, куда ее звалъ. И онъ опять привлекъ ее къ себѣ. Онъ самъ чувствовалъ,—что-то мучительно злобное поднимается въ его ласкахъ. И онъ не удерживалъ ее, когда она вырвалась отъ него испуганная и гнѣвная.
— Простите! — прошепталъ онъ, чувствуя, что у него голова кружится.
— Я поѣду съ вами... одна... тайгой... десять верстъ,—сказала она съ разстановкой, не сводя съ него горящихъ глазъ.
Она молча кивнула головой. Тоскливость все болѣе выступала на ея лицѣ.
— Ну, а года на два, на три счастья— ты вѣришь?—спрашивалъ онъ ее.
Во время этого разговора въ полголоса, она ему вдругъ показалась маленькой дѣ
вочкой, почти ребенкомъ, запуганнымъ съ дѣтства и упорно вѣрящимъ пока еще неиспытаннымъ лично страхамъ.
Передъ нимъ вдругъ какъ-то разомъ открылась вся разница ихъ жизненнаго опыта, ихъ умственнаго кругозора. Онъ также мало вѣрилъ въ продолжительность счастья, онъ уже на опытѣ зналъ жизнь и зналъ, съ чѣмъ и какъ нужно въ ней мириться. Онъ также былъ еще молодъ и не чувствовалъ себя готовымъ, ради двухъ-трехъ лѣтъ счастья, мириться въ остальное время жизни съ заботами и дрязгами. Но онъ былъ уже достаточно
зрѣлъ умственно и нравственно, чтобы положиться на себя; и дѣло всей его жиз
ни, въ которое онъ безусловно вѣрилъ,
и разумъ мыслящаго человѣка, которому онъ довѣрялъ,—все давало надежду, что онъ сумѣетъ прожить съ болѣе слабымъ
существомъ и безъ счастья такъ, что пи уваженіе, ни привязанность совмѣстной жизни между ними не исчезнутъ. Порой ему приходило на мысль: не гадателыю ли все это, не обманываетъ ли онъ софизмами молодой головы свою все еще неустойчивую натуру впечатлительнаго художника. И въ трезвыя минуты онъ думалъ, что надо еще погодить, не риско
вать и своей, и чужой жизнью. Но теперь, когда такъ же разсуждала эта милая дѣ
вушка-ребенокъ, ему вдругъ показалось, что всѣ его сомнѣнія—пустяки; одно вос
поминаніе объ теперешнихъ минутахъ дастъ ему силы и умѣнье быть съ пей счастливымъ не два, не три года. Она, съ своей юностью, съ своими впечатлительностью и неопытностью, была для него еще дороже. Сперва оберегать, лелѣ
ять, потомъ, когда и она узнаетъ всесто
ронность и мысли, и жизни, дѣлить съ ней эту мысль и эту жизнь,—да ужъ одно это -счастье, которому не видно конца!
И онъ, пожимая ея руку, оживленно весело сказалъ:
— Знаешь, Боля, мы напоминаемъ двухъ ребятъ, которыхъ и тянетъ заглянуть въ темноту, тянетъ любопытство, неизвѣст
ность, что-то захватывающее, а няньки напугали ихъ: молъ, бука тамъ. Но, милая, мнѣ помнится, ни ты, ни я въ дѣт
ствѣ не были трусливаго десятка, осо
бенно ты: чѣмъ тебя пугаютъ, туда ты и идешь. Тебя такъ и звали: сорви-го
лова... Ну что жъ, заглянемъ въ темноту, милая, а?
Голосъ Бушанинова дрожалъ, дрожала и рука его, пожимая руку Болп, но еще болѣе дрожала ея рука.
— А если меня не пустятъ въ темноту?.. Какъ въ дѣтствѣ не пускали,— глухо сказала она и потупилась.
— Кто не пуститъ? Отецъ?—выпрямился Бушаниновъ. Лицо его нахмурилось.
Гордый и неуступчивый человѣкъ сейчасъ сказался въ немъ.
—- Отецъ и, можетъ быть, и... другіе,— еще ниже опустила она голову.
— Другіе? Кто? Скульскій?—враждебно искривились его губы.
-— Да... и Скульскій... и, можетъ быть, я сама...
Бушаниновъ всталъ блѣдный, съ сжатыми губами,— онъ пристально смотрѣлъ на нее.
— Что это: кокетство, игра?—злобно подумалось ему. Онъ что-то хотѣлъ ска
зать, но оглянулся и словно опомнился.— Ну, подобныя шарады въ чужомъ дворѣ рѣшать не приходится,—глухо сказалъ онъ.—Мы и забыли, гдѣ мы...
Она изгюдлобья смотрѣла на него. — Вы верхомъ?—спросила она.
— Нѣтъ, въ шарабанѣ,—отвѣчалъ онъ, все пристальнѣе смотря на нее.
— Такъ вотъ что: отвезите меня домой; дорогой, можетъ быть, поговоримъ,— избѣгая его взгляда и краснѣя сказала Боля.
— Можетъ быть?—съ удареніемъ спросилъ Бушаниновъ и не удержался, схватилъ ея руки.
— Да любишь же ты меня, или нѣтъ?— какъ-то противъ воли вырвалось у него.
Тотъ туманъ, то опьяненіе, на которое онъ жаловался ей, когда онъ готовъ былъ зарыдать, еще болѣе охватили его послѣ того, что произошло, послй этихъ наме
ковъ. Вдругъ ему стало ясно, что, будь эта дѣвушка отъявленная и опытная ко
кетка, онъ и тогда бы ринулся съ ней въ ту темноту, куда ее звалъ. И онъ опять привлекъ ее къ себѣ. Онъ самъ чувствовалъ,—что-то мучительно злобное поднимается въ его ласкахъ. И онъ не удерживалъ ее, когда она вырвалась отъ него испуганная и гнѣвная.
— Простите! — прошепталъ онъ, чувствуя, что у него голова кружится.
— Я поѣду съ вами... одна... тайгой... десять верстъ,—сказала она съ разстановкой, не сводя съ него горящихъ глазъ.