Въ дѣвочкѣ-ребенкѣ проснулась вдругъ натура, быть можетъ, не менѣе гордая и упорная.
И онъ, точно видя передъ собой новую, выросшую, еш,е больше похорошѣвшую Волю, стоялъ блѣдный и уничтоженный, и торжествующій въ одно и то же время.
Они смотрѣли другъ на друга, и глаза обоихъ горѣли и любовью, и испугомъ.
Вдругъ дверь распахнулась. Въ комнату влетѣла совершенно забытая ими, Анисья Прокофьевна. Она такъ и всплес
нула руками, но сейчасъ же переконфу
зилась, покраснѣла и съ поклонами и ужимками, чуть не съ книксеномъ старой институтки, произнесла, задыхаясь и бѣ
гающими глазками осматрпвая всю фигуру Бушанинова:
— Иннокентій Егоровичъ!.. Такой рѣдкій гость у насъ...
— Да, я виноватъ,—и хотѣлъ нѣсколько загладить свою вину передъ Никандромъ Алексѣевичемъ, воспользовавшись его любезнымъ приглашеніемъ,—стараясь овла
дѣть собой, все еще немного блѣдный, тянулъ Бушаниновъ, склоняясь, съ свой
ственной ему нѣсколько сдержанной вѣжливостью, передъ Анисьей Прокофьевной.
— Ахъ, я такъ рада, такъ рада, но къ сожалѣнію, Каня въ этотъ часъ рѣдко бываетъ дома, все больше въ разъѣздахъ... по должности,—сіяла всей своей добродушной особой, пожимая руку Бушанинова, исправница.
— Я виноватъ... я упустилъ это изъ виду... Вы были заняты... мнѣ не хотѣлось васъ безпокоить... Вотъ встрѣтилъ подругу дѣтства... Болеславу Петровну,— лукавилъ и смущенно путался Бушаниновъ.
— Однако, Иннокентій Егоровичъ, вы должны сдержать свое обѣщаніе,—отозвалась съ дивана эта подруга дѣтства,успѣвшей быстро оправиться и овладѣть со
бой. Теперь это была обыкновенная Боля, лукаво рѣзвая, дышущая затаеннымъ смѣхомъ; только очень внимательному чело
вѣку было бы ясно, что этотъ затаенный смѣхъ, эти рѣзвость и лукавство гораздо болѣе рѣзки, чѣмъ обыкновенно.
— Батюшки! она ужъ успѣла взять съ васъ какое-то обѣщаніе!—съ утрирован
нымъ видомъ святой невинности и игри
ваго участія къ молодому человѣку опять всплеснула руками старая институтка.
— Да. И вы, Иннокентій Егоровичъ, сейчасъ должны исполнить ваше слово, потому что мы иначе опоздаемъ,—ожив
ленно продолжала Боля,—Дѣло въ томъ,—
вывела она изъ затрудненія и исправницу, и Бушанинова, — дѣло въ томъ, что Иннокентій Егоровичъ пріѣхалъ въ шарабанѣ и вмѣсто того, чтобъ мнѣ гонять вашихъ лошадей, обѣщался отвезти меня до
мой. Поѣдемте же, Иннокентій Егоровичъ, а то вы назадъ опоздаете, — торопила она его.
— Я готовъ,—охотно согласился онъ. — Ахъ! такъ ужъ она васъ увозитъ! Мнѣ очень жаль, но знаете, это такая ка
призная, своенравная головка, что чего захочетъ,—вынь да положь. И потомъ я ее такъ люблю!—нѣжно улыбаясь и прищуривая сладко свои безхитростные глаз
ки, хитрила Анисья Прокофьевна.—Боля, Боля! — вдругъ вскликнула она въ неприт
ворномъ изумленіи—такъ-то ты морошку и очистила. Блюдо-то почти не тронуто... Это вы ей помѣшали, - погрозила она паль
цемъ Бушанинову, очень довольная своей игривостью.
Бушаниновъ хмурился; ему было непріятно, что эта, почти чужая, недалекая женщина проникаетъ въ его душевную тайну. Боля уже собирала свои вещи. Она была быстро готова. И когда молодые лю
ди садились въ шарабанъ, Анисья Прокофь
евна, стоя на крыльцѣ, не удержалась, чтобъ не крикнуть:
— Смотрите, Иннокентій Егоровичъ, берегите ее... я такъ люблю ее!
И это восклицаніе дышало такой искренностью, что недовольство Бушанинова невольно исчезло. А когда шарабанъ скрыл
ся изъ ея глазъ, Анисья Прокофьевна, вдругъ неожиданно для самой себя, перекрестилась. Неужели ея мечта сбывает
ся?—съ замираніемъ сердца думала она и, войдя опять въ залу, съѣла чуть не нолблюда морошки. Добродушная женщина въ счастливыя минуты любила поѣсть сладкаго.
— Ахъ, пожалуй, опять пойдутъ колики въ желудкѣ. Каня опять обезпокоит
ся,—не безъ испуга думала она, замѣтивъ
свое увлеченіе морошкой. Но, несмотря на эту горькую мысль, блаженное настроеніе не покидало ея.
Бушаниновъ, скрывшись изь глазъ исправницы по изгибу дороги въ лѣсъ, бы
стро ударилъ возжами по сытымъ бокамъ бойкаго таежнаго иноходца и сказалъ, избѣгая смотрѣть на свою спутницу:
— Ботъ, кажется, не два, не три года счастливы.
— Вы говорите о Тулупиныхъ?—также не глядя иа него, отозвалась Боля.— Но, къ сожалѣнію, мы съ вами слишкомъ испорчены, чтобъ быть такъ счастливы
И онъ, точно видя передъ собой новую, выросшую, еш,е больше похорошѣвшую Волю, стоялъ блѣдный и уничтоженный, и торжествующій въ одно и то же время.
Они смотрѣли другъ на друга, и глаза обоихъ горѣли и любовью, и испугомъ.
Вдругъ дверь распахнулась. Въ комнату влетѣла совершенно забытая ими, Анисья Прокофьевна. Она такъ и всплес
нула руками, но сейчасъ же переконфу
зилась, покраснѣла и съ поклонами и ужимками, чуть не съ книксеномъ старой институтки, произнесла, задыхаясь и бѣ
гающими глазками осматрпвая всю фигуру Бушанинова:
— Иннокентій Егоровичъ!.. Такой рѣдкій гость у насъ...
— Да, я виноватъ,—и хотѣлъ нѣсколько загладить свою вину передъ Никандромъ Алексѣевичемъ, воспользовавшись его любезнымъ приглашеніемъ,—стараясь овла
дѣть собой, все еще немного блѣдный, тянулъ Бушаниновъ, склоняясь, съ свой
ственной ему нѣсколько сдержанной вѣжливостью, передъ Анисьей Прокофьевной.
— Ахъ, я такъ рада, такъ рада, но къ сожалѣнію, Каня въ этотъ часъ рѣдко бываетъ дома, все больше въ разъѣздахъ... по должности,—сіяла всей своей добродушной особой, пожимая руку Бушанинова, исправница.
— Я виноватъ... я упустилъ это изъ виду... Вы были заняты... мнѣ не хотѣлось васъ безпокоить... Вотъ встрѣтилъ подругу дѣтства... Болеславу Петровну,— лукавилъ и смущенно путался Бушаниновъ.
— Однако, Иннокентій Егоровичъ, вы должны сдержать свое обѣщаніе,—отозвалась съ дивана эта подруга дѣтства,успѣвшей быстро оправиться и овладѣть со
бой. Теперь это была обыкновенная Боля, лукаво рѣзвая, дышущая затаеннымъ смѣхомъ; только очень внимательному чело
вѣку было бы ясно, что этотъ затаенный смѣхъ, эти рѣзвость и лукавство гораздо болѣе рѣзки, чѣмъ обыкновенно.
— Батюшки! она ужъ успѣла взять съ васъ какое-то обѣщаніе!—съ утрирован
нымъ видомъ святой невинности и игри
ваго участія къ молодому человѣку опять всплеснула руками старая институтка.
— Да. И вы, Иннокентій Егоровичъ, сейчасъ должны исполнить ваше слово, потому что мы иначе опоздаемъ,—ожив
ленно продолжала Боля,—Дѣло въ томъ,—
вывела она изъ затрудненія и исправницу, и Бушанинова, — дѣло въ томъ, что Иннокентій Егоровичъ пріѣхалъ въ шарабанѣ и вмѣсто того, чтобъ мнѣ гонять вашихъ лошадей, обѣщался отвезти меня до
мой. Поѣдемте же, Иннокентій Егоровичъ, а то вы назадъ опоздаете, — торопила она его.
— Я готовъ,—охотно согласился онъ. — Ахъ! такъ ужъ она васъ увозитъ! Мнѣ очень жаль, но знаете, это такая ка
призная, своенравная головка, что чего захочетъ,—вынь да положь. И потомъ я ее такъ люблю!—нѣжно улыбаясь и прищуривая сладко свои безхитростные глаз
ки, хитрила Анисья Прокофьевна.—Боля, Боля! — вдругъ вскликнула она въ неприт
ворномъ изумленіи—такъ-то ты морошку и очистила. Блюдо-то почти не тронуто... Это вы ей помѣшали, - погрозила она паль
цемъ Бушанинову, очень довольная своей игривостью.
Бушаниновъ хмурился; ему было непріятно, что эта, почти чужая, недалекая женщина проникаетъ въ его душевную тайну. Боля уже собирала свои вещи. Она была быстро готова. И когда молодые лю
ди садились въ шарабанъ, Анисья Прокофь
евна, стоя на крыльцѣ, не удержалась, чтобъ не крикнуть:
— Смотрите, Иннокентій Егоровичъ, берегите ее... я такъ люблю ее!
И это восклицаніе дышало такой искренностью, что недовольство Бушанинова невольно исчезло. А когда шарабанъ скрыл
ся изъ ея глазъ, Анисья Прокофьевна, вдругъ неожиданно для самой себя, перекрестилась. Неужели ея мечта сбывает
ся?—съ замираніемъ сердца думала она и, войдя опять въ залу, съѣла чуть не нолблюда морошки. Добродушная женщина въ счастливыя минуты любила поѣсть сладкаго.
— Ахъ, пожалуй, опять пойдутъ колики въ желудкѣ. Каня опять обезпокоит
ся,—не безъ испуга думала она, замѣтивъ
свое увлеченіе морошкой. Но, несмотря на эту горькую мысль, блаженное настроеніе не покидало ея.
Бушаниновъ, скрывшись изь глазъ исправницы по изгибу дороги въ лѣсъ, бы
стро ударилъ возжами по сытымъ бокамъ бойкаго таежнаго иноходца и сказалъ, избѣгая смотрѣть на свою спутницу:
— Ботъ, кажется, не два, не три года счастливы.
— Вы говорите о Тулупиныхъ?—также не глядя иа него, отозвалась Боля.— Но, къ сожалѣнію, мы съ вами слишкомъ испорчены, чтобъ быть такъ счастливы