но бы, кажется, о моемъ хозяйствѣ настоящую заботу имѣть“.
И вотъ, благодаря тому, что безотвѣтная „маменька11, сгорбленная, незамѣтная, ходившая въ темныхъ ситцахъ и головкѣ, вѣчно исчезавшая на погребахъ, въ ого
родѣ, на скотномъ, въ птичникѣ, имѣла „настоящую заботу о хозяйствѣ своего единственнаго“, это хозяйство процвѣло до того, что, когда Луша появилась среди него въ качествѣ новой хозяйки, а ма
менька еще больше стушевалась, — даже въ полной мѣрѣ несчастная дѣвушка по
чувствовала нѣкоторую инстинктивную гордость, что она здѣсь хозяйка.
— Вы, Лукерья Никитична, не стѣсняйтесь, покомандуйте маменькой-то, онѣ женщина простая!—весело объявилъ Лу
шѣ Данила Авксентьевичъ на другой день послѣ свадьбы, самодовольно поглядывая на жену, глаза которой избѣгали его
взгляда, еще болѣе нагло нѣжнаго, — „противнаго“,—какъ думала Луша.
— Ужъ покомандую я у тебя, надругатель!—злобно думала молодая женщина, а инстинктъ хозяйственности, такъ утонченно развитый въ ней отцовской хозяй
ственностью, и въ самомъ дѣлѣ вкрадчиво подшептывалъ: —покомандуй, милушка,по
командуй, ишь у нихъ амбары-то какіе, а огородъ-то втрое больше, чѣмъ у батюшки твоего.
— И начала она меня, мыкать, сударыни вы мои, туды да сюды, поспѣвай, старуха; злющая она да дошлая до всего! А соколикъ-то мой ходитъ да похваливаетъ. А она-то: маменька, туды! маменька, сюды! И сама-то какъ лошадь впряглась, здоровая да грудастая такая. Соко
ликъ-то мой говоритъ: ну, маменька, теперича загоняетъ насъ Лукерья Ники
тична.—И загоняетъ! И его загоняетъ... даромъ, что онъ такой командеръ!—не безъ торжествующаго самодовольства жаловалась маменька кумушкамъ.
— Ишь ты! Ну что-жъ. Одно ужъ къ одному. Извѣстно, хозяева вы у насъ. Тяжеленько только тебѣ, старушка... Да что ужъ, доколачивайся, всѣ помремъ,— утѣшали старушку кумушки, не безъ восхищенія наблюдавшія- за молодыми, —сильными, здоровыми, красивыми и такими хозяйственными.
А молодая и въ самомъ дѣлѣ, не только, по словамъ маменьки, была „дошлая до всего“, но и „злющая“ въ обоихъ смыслахъ: и „злющая на работу“, и сердцемъ злющая. Это молодое сердце болѣло и отъ того злилось. „Обвывъ“ горькими слезами свое дѣвичество невѣстой, что
было, впрочемъ, въ порядкѣ вещей и никого не смупщло, хотя это обвыванье до
ходило до стуканья головой объ стѣну, Луша очнулась отъ душевнаго обморока, въ который ввергло ее это безпрерывное вытье, въ объятіяхъ надругателя—мужа. Она даже пожалѣла одну минуту, что онъ не безсильный старикъ. Этимъ холодив
шимъ, отталкивавшимъ все ея существо ласкамъ, казалось, не будетъ конца. Под
выпившій послѣ вѣнчанья мужъ не щадилъ ни ея дѣвичьей стыдливости, ни ея строгости истово старикомъ отцомъ воспитанной женщины. Луша вдругъ съ ужа
сомъ поняла, что не только немилому— надругателю отдалась она.
— Надругатель, надругатель, — захлебывался въ горькихъ безсильныхъ слезахъ, шептала она дрожащими губами въ тиши
нѣ ночи, пряча свое пылающее лицо въ подушку въ то время, какъ Данила Авксентьевичъ, наконецъ, блаженно захрапѣлъ.
Бъ долгіе часы безсонной первой брачной ночи гордое сердце дѣвушки дѣйстви
тельно озлилось. Съ вечера это была еще не отдающая отчета, на что идетъ, поте
рявшаяся дѣвушка, на утро поднялась окаменѣвшая, озлобившаяся женщина. И Данила Авксентьевичъ даже струхнулъ, когда на его двухсмысленныя шутки ут
ромъ она выпрямилась, сверкнула глазами и отрѣзала:
— Что я вамъ? Жена я вамъ, или кто?— наступила она на него, скрестивъ красивыя руки на высокой, бурно вздымающейся груди.
Данила Авксентьевичъ и струхнулъ, и былъ пріятно изумленъ.
— Вотъ это жена!—не безъ гордости подумалъ онъ. „Надругатель“ стушевался; онъ даже какъ будто боялся называть ее Лушей. „Лукерья Никитична“ не сходило съ его губъ. И чтобы выйти изъ нелов
каго положенія, онъ поспѣшилъ посвятить ее въ хозяйство.
Блѣдная, строгая, все еще оскорбленная, она молча осматривала все, что онъ ей показывалъ. Но она чувствовала, что ей надо „сорвать сердце“. Оно мучитель
но злобно стучало въ груди. И злющая на работу женщина сказалась въ ней и сорвала сердце на „маменькѣ“, которая была противна ей своимъ боготвореніемъ „соколика“, своей безотвѣтностью,, столь противоположной ея властной, набалован
ной у отца натурѣ. М она работала и командовала. Сперва не замѣчая почти, что дѣлаетъ, потомъ невольно увлекаясь пріятно - привычнымъ процессомъ хозяй
И вотъ, благодаря тому, что безотвѣтная „маменька11, сгорбленная, незамѣтная, ходившая въ темныхъ ситцахъ и головкѣ, вѣчно исчезавшая на погребахъ, въ ого
родѣ, на скотномъ, въ птичникѣ, имѣла „настоящую заботу о хозяйствѣ своего единственнаго“, это хозяйство процвѣло до того, что, когда Луша появилась среди него въ качествѣ новой хозяйки, а ма
менька еще больше стушевалась, — даже въ полной мѣрѣ несчастная дѣвушка по
чувствовала нѣкоторую инстинктивную гордость, что она здѣсь хозяйка.
— Вы, Лукерья Никитична, не стѣсняйтесь, покомандуйте маменькой-то, онѣ женщина простая!—весело объявилъ Лу
шѣ Данила Авксентьевичъ на другой день послѣ свадьбы, самодовольно поглядывая на жену, глаза которой избѣгали его
взгляда, еще болѣе нагло нѣжнаго, — „противнаго“,—какъ думала Луша.
— Ужъ покомандую я у тебя, надругатель!—злобно думала молодая женщина, а инстинктъ хозяйственности, такъ утонченно развитый въ ней отцовской хозяй
ственностью, и въ самомъ дѣлѣ вкрадчиво подшептывалъ: —покомандуй, милушка,по
командуй, ишь у нихъ амбары-то какіе, а огородъ-то втрое больше, чѣмъ у батюшки твоего.
— И начала она меня, мыкать, сударыни вы мои, туды да сюды, поспѣвай, старуха; злющая она да дошлая до всего! А соколикъ-то мой ходитъ да похваливаетъ. А она-то: маменька, туды! маменька, сюды! И сама-то какъ лошадь впряглась, здоровая да грудастая такая. Соко
ликъ-то мой говоритъ: ну, маменька, теперича загоняетъ насъ Лукерья Ники
тична.—И загоняетъ! И его загоняетъ... даромъ, что онъ такой командеръ!—не безъ торжествующаго самодовольства жаловалась маменька кумушкамъ.
— Ишь ты! Ну что-жъ. Одно ужъ къ одному. Извѣстно, хозяева вы у насъ. Тяжеленько только тебѣ, старушка... Да что ужъ, доколачивайся, всѣ помремъ,— утѣшали старушку кумушки, не безъ восхищенія наблюдавшія- за молодыми, —сильными, здоровыми, красивыми и такими хозяйственными.
А молодая и въ самомъ дѣлѣ, не только, по словамъ маменьки, была „дошлая до всего“, но и „злющая“ въ обоихъ смыслахъ: и „злющая на работу“, и сердцемъ злющая. Это молодое сердце болѣло и отъ того злилось. „Обвывъ“ горькими слезами свое дѣвичество невѣстой, что
было, впрочемъ, въ порядкѣ вещей и никого не смупщло, хотя это обвыванье до
ходило до стуканья головой объ стѣну, Луша очнулась отъ душевнаго обморока, въ который ввергло ее это безпрерывное вытье, въ объятіяхъ надругателя—мужа. Она даже пожалѣла одну минуту, что онъ не безсильный старикъ. Этимъ холодив
шимъ, отталкивавшимъ все ея существо ласкамъ, казалось, не будетъ конца. Под
выпившій послѣ вѣнчанья мужъ не щадилъ ни ея дѣвичьей стыдливости, ни ея строгости истово старикомъ отцомъ воспитанной женщины. Луша вдругъ съ ужа
сомъ поняла, что не только немилому— надругателю отдалась она.
— Надругатель, надругатель, — захлебывался въ горькихъ безсильныхъ слезахъ, шептала она дрожащими губами въ тиши
нѣ ночи, пряча свое пылающее лицо въ подушку въ то время, какъ Данила Авксентьевичъ, наконецъ, блаженно захрапѣлъ.
Бъ долгіе часы безсонной первой брачной ночи гордое сердце дѣвушки дѣйстви
тельно озлилось. Съ вечера это была еще не отдающая отчета, на что идетъ, поте
рявшаяся дѣвушка, на утро поднялась окаменѣвшая, озлобившаяся женщина. И Данила Авксентьевичъ даже струхнулъ, когда на его двухсмысленныя шутки ут
ромъ она выпрямилась, сверкнула глазами и отрѣзала:
— Что я вамъ? Жена я вамъ, или кто?— наступила она на него, скрестивъ красивыя руки на высокой, бурно вздымающейся груди.
Данила Авксентьевичъ и струхнулъ, и былъ пріятно изумленъ.
— Вотъ это жена!—не безъ гордости подумалъ онъ. „Надругатель“ стушевался; онъ даже какъ будто боялся называть ее Лушей. „Лукерья Никитична“ не сходило съ его губъ. И чтобы выйти изъ нелов
каго положенія, онъ поспѣшилъ посвятить ее въ хозяйство.
Блѣдная, строгая, все еще оскорбленная, она молча осматривала все, что онъ ей показывалъ. Но она чувствовала, что ей надо „сорвать сердце“. Оно мучитель
но злобно стучало въ груди. И злющая на работу женщина сказалась въ ней и сорвала сердце на „маменькѣ“, которая была противна ей своимъ боготвореніемъ „соколика“, своей безотвѣтностью,, столь противоположной ея властной, набалован
ной у отца натурѣ. М она работала и командовала. Сперва не замѣчая почти, что дѣлаетъ, потомъ невольно увлекаясь пріятно - привычнымъ процессомъ хозяй