«твенной дѣятельности, потомъ начиная все болѣе интересоваться подробностями хозяйства, гораздо болѣе обширнаго, чѣмъ было у отца, постепенно находя отраду въ томъ, что чѣмъ больше она работаетъ, чѣмъ шпре окидываетъ взглядомъ свое царство хозяйки, тѣмъ болѣе утихаетъ боль ея оскорбленнаго, оторваннаго отъ милаго сердца. Луша почувствовала, на
конецъ, какое-то гордое сознаніе, что она нашла и исходъ, и удовлетвореніе ея, казалось ей, въ конецъ разбитой жизни.
Внутри ея что-то улеглось, замерло; и на смѣну мучительнымъ порывамъ сердца являлись соображенія дѣятельнаго молодого ума. Горькія воспоминанія стали переходить въ обдумываніе того, что было. Она начинала сравнивать то, что было,
съ тѣмъ, что есть, и съ тѣмъ, что могло быть, еслибы вмѣсто немилаго и надругателя она досталась милому неровнюшкѣ. Горькія слезы навертывались на ея пре
красные глаза при этомъ воспоминаніи, но голова продолжала работать, а руки съ наслажденіемъ считали такой приплодъ и такихъ „желтыхъ“ индюшекъ, какихъ у отца и въ поминѣ не было!
Иногда ея бѣлыя сильныя руки опускались; онѣ почти физически вспомина
ли то ощущеніе, съ какимъ, бывало, ло
жились на широкія плечи милаго неровнюшки; но маменька, кряхтя, плелась изъ погреба съ такой простоквашей, что одинъ видъ ея ратовалъ хозяйское сердце. И не
вольно тянуло спросить у маменьки про сегодняшній удой отъ тѣхъ трехъ коровъ, которыя были „выписаны“ любителемъ ско
та, „папенькой“ Данилы Авксентьевича, изъ Россіи. А удой, по словамъ маменьки, былъ такъ хорошъ, что манило самое пойти и посчитать кринки. А попадавшійся на встрѣчу Данила Авксентьевичъ, встрѣ
чая безмолвный, все ещё враждебный взглядъ жены, такъ кстати, такъ осторож
но умѣлъ завести разговоръ объ этомъ удоѣ, такъ заманчиво обѣщалъ „еще повыписать коровенокъ“.
— Потому съ такой хозяюшкой всякую бы землю обшарилъ, гдѣ что лучше, гдѣ быкъ, гдѣ дыня,—все бы еп предоставилъ ѣъ ея руки, бѣлыя да умѣлыя! — робко заканчивалъ, не безъ нѣжной удали, свою осторожную лесть Данила Авксентьевичъ.
Сметка его работала.
— Ужъ втяну я тебя, Лушка, такъ что будешь ты мнѣ женой, ровно бы и любила меня!
Данила Авксентьевичъ былъ хитрѣе, чѣмъ казалось, онъ былъ болѣе выжига, «чѣмъ думали и, чего ужъ вовсе не дума
ли, онъ могъ „потерять голову“. А относительно Луши онъ дѣйствительно потерялъ голову. Съ тѣхъ поръ какъ ему
сказался этотъ гордый характеръ, онъ полюбилъ Лушу такъ, что его, не безъ тоски, манило сдѣлаться милымъ ей и ду
шевно. Онъ былъ молодъ, красивъ, не глупъ и могъ втайнѣ надѣяться, что до
стигнетъ этого. И онъ сталъ добиваться этого такъ, какъ это свойственно людямъ, которые, и потерявъ голову, не теряютъ своего хитраго ума
— Безъ мыла въ душу влѣзетъ!—все еще нѣсколько враждебно думала Луша, слушая соловьиныя рѣчи мужа.
Но онъ сталъ такъ деликатенъ, что о „надругателѣ“ и рѣчи быть не могло, и въ мысли: „безъ мыла въ душу влѣзетъ“
скользила въ умѣ Луши уже нѣкоторая гордость умѣньемъ безъ мыла въ душу влѣзать не кого иного, какъ ея мужа. Она невольно стала замѣчать его умъ, а онъ ни предъ кѣмъ такъ старательно и такъ осторожно не расточалъ его, какъ передъ ней. Онъ постепенно втягивалъ ее въ свою жизнь. Онъ понялъ, что для такой голо
вы, какъ Лукерьина, мало соображать въ сферѣ узкаго домашняго обихода, онъ, понемногу, раскрылъ передъ ней и дѣло.
— Мы съ тобой, Лушенька,—ужъ осмѣливался онъ называть ее такъ, — что твоя Авдотья Ивановна дѣло повернемъ!
Это была самая тонкая лесть дѣловитости Луши. И хотя при этомъ имени гла
за Луши, нѣсколько прояснившіеся для
мужа, снова враждебно омрачились, но она внимательно выслушала разсчеты мужа о закупкѣ хлѣба на будущую операцію, о новомъ способѣ перегонки спирта, кото
рый онъ хотѣлъ испробовать, о новомъ винномъ складѣ въ мѣстности, гдѣ они еще не торговали. Она молча выслушала, но задумалась. Онъ выждалъ нѣсколько деньковъ.
— Что-жъ, Лукерья Никитишна, одобряешь мои новые иланты? — осторожно спросилъ онъ наконецъ.
— Что-жъ, благословясь, можно. Только со складомъ-то я бы погодила, Дани
ла Авксентьичъ,—какъ-то угрюмо отозвалась она.
Онъ чуть не запрыгалъ отъ радости. Онъ чувствовалъ, что онъ побѣждаетъ.
Онъ нарочно выдумалъ этотъ, ни съ чѣмъ несообразный складъ, чтобы узнать: отсовѣтуетъ ли она.
— Ты ужъ прости, Лукерья Никитишна, коли когда утружу совѣтомъ—по дѣлу-то,—точно просилъ позволенія онъ.
конецъ, какое-то гордое сознаніе, что она нашла и исходъ, и удовлетвореніе ея, казалось ей, въ конецъ разбитой жизни.
Внутри ея что-то улеглось, замерло; и на смѣну мучительнымъ порывамъ сердца являлись соображенія дѣятельнаго молодого ума. Горькія воспоминанія стали переходить въ обдумываніе того, что было. Она начинала сравнивать то, что было,
съ тѣмъ, что есть, и съ тѣмъ, что могло быть, еслибы вмѣсто немилаго и надругателя она досталась милому неровнюшкѣ. Горькія слезы навертывались на ея пре
красные глаза при этомъ воспоминаніи, но голова продолжала работать, а руки съ наслажденіемъ считали такой приплодъ и такихъ „желтыхъ“ индюшекъ, какихъ у отца и въ поминѣ не было!
Иногда ея бѣлыя сильныя руки опускались; онѣ почти физически вспомина
ли то ощущеніе, съ какимъ, бывало, ло
жились на широкія плечи милаго неровнюшки; но маменька, кряхтя, плелась изъ погреба съ такой простоквашей, что одинъ видъ ея ратовалъ хозяйское сердце. И не
вольно тянуло спросить у маменьки про сегодняшній удой отъ тѣхъ трехъ коровъ, которыя были „выписаны“ любителемъ ско
та, „папенькой“ Данилы Авксентьевича, изъ Россіи. А удой, по словамъ маменьки, былъ такъ хорошъ, что манило самое пойти и посчитать кринки. А попадавшійся на встрѣчу Данила Авксентьевичъ, встрѣ
чая безмолвный, все ещё враждебный взглядъ жены, такъ кстати, такъ осторож
но умѣлъ завести разговоръ объ этомъ удоѣ, такъ заманчиво обѣщалъ „еще повыписать коровенокъ“.
— Потому съ такой хозяюшкой всякую бы землю обшарилъ, гдѣ что лучше, гдѣ быкъ, гдѣ дыня,—все бы еп предоставилъ ѣъ ея руки, бѣлыя да умѣлыя! — робко заканчивалъ, не безъ нѣжной удали, свою осторожную лесть Данила Авксентьевичъ.
Сметка его работала.
— Ужъ втяну я тебя, Лушка, такъ что будешь ты мнѣ женой, ровно бы и любила меня!
Данила Авксентьевичъ былъ хитрѣе, чѣмъ казалось, онъ былъ болѣе выжига, «чѣмъ думали и, чего ужъ вовсе не дума
ли, онъ могъ „потерять голову“. А относительно Луши онъ дѣйствительно потерялъ голову. Съ тѣхъ поръ какъ ему
сказался этотъ гордый характеръ, онъ полюбилъ Лушу такъ, что его, не безъ тоски, манило сдѣлаться милымъ ей и ду
шевно. Онъ былъ молодъ, красивъ, не глупъ и могъ втайнѣ надѣяться, что до
стигнетъ этого. И онъ сталъ добиваться этого такъ, какъ это свойственно людямъ, которые, и потерявъ голову, не теряютъ своего хитраго ума
— Безъ мыла въ душу влѣзетъ!—все еще нѣсколько враждебно думала Луша, слушая соловьиныя рѣчи мужа.
Но онъ сталъ такъ деликатенъ, что о „надругателѣ“ и рѣчи быть не могло, и въ мысли: „безъ мыла въ душу влѣзетъ“
скользила въ умѣ Луши уже нѣкоторая гордость умѣньемъ безъ мыла въ душу влѣзать не кого иного, какъ ея мужа. Она невольно стала замѣчать его умъ, а онъ ни предъ кѣмъ такъ старательно и такъ осторожно не расточалъ его, какъ передъ ней. Онъ постепенно втягивалъ ее въ свою жизнь. Онъ понялъ, что для такой голо
вы, какъ Лукерьина, мало соображать въ сферѣ узкаго домашняго обихода, онъ, понемногу, раскрылъ передъ ней и дѣло.
— Мы съ тобой, Лушенька,—ужъ осмѣливался онъ называть ее такъ, — что твоя Авдотья Ивановна дѣло повернемъ!
Это была самая тонкая лесть дѣловитости Луши. И хотя при этомъ имени гла
за Луши, нѣсколько прояснившіеся для
мужа, снова враждебно омрачились, но она внимательно выслушала разсчеты мужа о закупкѣ хлѣба на будущую операцію, о новомъ способѣ перегонки спирта, кото
рый онъ хотѣлъ испробовать, о новомъ винномъ складѣ въ мѣстности, гдѣ они еще не торговали. Она молча выслушала, но задумалась. Онъ выждалъ нѣсколько деньковъ.
— Что-жъ, Лукерья Никитишна, одобряешь мои новые иланты? — осторожно спросилъ онъ наконецъ.
— Что-жъ, благословясь, можно. Только со складомъ-то я бы погодила, Дани
ла Авксентьичъ,—какъ-то угрюмо отозвалась она.
Онъ чуть не запрыгалъ отъ радости. Онъ чувствовалъ, что онъ побѣждаетъ.
Онъ нарочно выдумалъ этотъ, ни съ чѣмъ несообразный складъ, чтобы узнать: отсовѣтуетъ ли она.
— Ты ужъ прости, Лукерья Никитишна, коли когда утружу совѣтомъ—по дѣлу-то,—точно просилъ позволенія онъ.