— Что жъ, мы, кажется, съ вами мужъ да жена,—степенно избѣгая его взгляда, отвѣтила Луша.
— Одна сатана!—не удержался, весело воскликнулъ, тряхнувъ кудрями, Данила Авксентьевичъ. Она молча посмотрѣла на него; ея взглядъ былъ не враждебенъ, но внимателенъ.
— Да, одна мы теперь съ тобой сатана,—не безъ горечи думала Луша.—Безъ
мыла въ душу влѣзъ. Приди теперь Митрій... Да нешто уроню я себя?.. Не твою я голову поберегу, а жены твоей, хозяйки; не уроню я себя до мужика... Соблю
ду я свое положеніе... Да неужто жъМитрій-то тогда въ сурьезъ принялъ слова мои безумныя?.. Тоже, поди, образумился... Гдѣ-то онъ теперь, безшабашная голова?—не безъ грустной ласки, но съ пол
ной увѣренностью въ своей недосягаемости, подумала она о миломъ неровнюшкѣ.
Ни тѣни сомнѣнія въ томъ, что этотъ неровнюшка понялъ, что онъ дѣйствительно неровнюшка, не мелькнуло въ ея гордой, высоко поднятой теперь головѣ. Выплакалось, выболѣло ея горе, и тѣмъ жест
че, чѣмъ сильнѣе оно болѣло, выросло на мѣстѣ его сознаніе неприкосновенно
сти ея чести хозяйственной, дѣловитой, семейной женщины. Уже смутно мелькала въ ней мечта о дѣтяхъ, о тѣхъ, для кого она создаетъ свой улей, и не стыдли
вая краска новобрачной зажглась при этой мечтѣ на ея смуглыхъ щекахъ, а румя
нецъ предчувствія несомнѣнной полноты, цѣлесообразности всей ея жизни, ровно разлился по ея лицу. Не залога любви ждала она, а залога семейственнаго, хо
зяйственнаго уклада жизни, уклада, столь родного всему ея существу и воспитанію.
И она стала ласковѣе, снисходительнѣе къ „маменькѣ“. Корни ея жизни уже спле
тались съ корнями всей ея семьи, связью съ прошлымъ, которой съ одной стороны былъ ея отецъ, съ другой, и съ хозяй
ственной точки зрѣнія болѣе важной, эта „маменька“.
Но не даромъ называла она про себя безшабашной головой милаго неровнюшку и напрасно думала, что онъ принялъ „не въ сурьезъ“ слова обезумѣвшей отъ горя дѣвушки. Гдѣ пропадалъ, гдѣ мыкалъ горе конюхъ Дмитрій съ тѣхъ поръ, какъ онъ ушелъ съ пріиска Парфентьева, это было только ему извѣстно; но прошелъ мѣсяцъ, Луша совсѣмъ „обтерпѣлась“, какъ она про себя выражалась, въ качествѣ жены Дани
лы Авксентьевича, и уже начала нѣсколько покровительственно жалѣть безшабашную голову.
— Пьетъ гдѣ-нибудь, аль золото крадетъ, — не безъ сострадательнаго пренебреженія подумывала она ппогда.
И каковъ же былъ ея ужасъ, когда, въ концѣ своего медоваго мѣсяца, уѣхавъ по хозяйству на заимку и считая у пруда выводокъ утятъ, она услышала сзади знакомыя слова и знакомый голосъ:
— Лукерья Никитишна, отпустите корма конямъ, я съ завода мѣшки привезъ. Она едва разогнула спину; ей было страшно подняться изъ того наклоннаго положенія, въ которомъ она считала утятъ.
Но тяжелое сдержанное дыханіе, такъ
же когда-то поднимавшее въ ней всю кровь,, раздавалось сзади нея; надо было овладѣть собой; тутъ была „маменька“, за
ботливо щупавшая и передававшая ей для счета утятъ. И Луша выпрямилась, под
няла голову. Она повернулась спиной къ „маменькѣ“, чтобы та не видала ея блѣдности. Она сі бралась съ духомъ.
— Ты что, заводскій конюхъ, что-лп?— спросила она, наконецъ, и голосъ почти не измѣнилъ ей.
— Такъ точно. Намеднись нанялся,— такъ же невозмутимо отвѣчалъ Дмитрій.
Маменька по прежнему щупала утятъ,, и не видала ея старческіе глаза глазъ невѣстки и конюха. А ихъ только глаза и выдавали: ея—испуганные, потерявшіеся, его—жадно выжидающіе, мучительно жгучіе.
— Пойдемъ въ амбаръ. Я отпущу овса,—глухо сказала Луша и, потупивъ голову, пошла.
Медленно, шагъ за шагомъ, шелъ съ хозяйкой конюхъ. „Маменька“ все щупала утятъ.
Амбаръ стоялъ на задахъ; въ этотъ жгучій іюльскій послѣобѣденный часъ без
людье окружало его. Солнце нестерпимо
палило недавно скошенную просторную огороженную плетнемъ, овинницу. Больно было смотрѣть на ея желтоватую без
людную, горящую на солнцѣ, гладь. Ноги подкашивались, когда Луша быстро переходила ея пространство. Медленно, опустивъ голову, брелъ за ней конюхъ. Ста
ли подниматься по лѣстницѣ, убѣленной мукой, въ верхніе закрома амбара. Лѣст
ница заскрипѣла; казалось, шаги Луши были особенно тяжелы. Странно угрожа
юще стучали сзади нея тяжелые кованные сапоги конюха.
Луша начала вкладывать большой ключъ съ двойной бородкой въ висячій замокъ. Но она долго не попадала. Наконецъ, за
мокъ отомкнулся; вошлп въ амбаръ. На нихъ повѣяло пріятной прохладой, пол
— Одна сатана!—не удержался, весело воскликнулъ, тряхнувъ кудрями, Данила Авксентьевичъ. Она молча посмотрѣла на него; ея взглядъ былъ не враждебенъ, но внимателенъ.
— Да, одна мы теперь съ тобой сатана,—не безъ горечи думала Луша.—Безъ
мыла въ душу влѣзъ. Приди теперь Митрій... Да нешто уроню я себя?.. Не твою я голову поберегу, а жены твоей, хозяйки; не уроню я себя до мужика... Соблю
ду я свое положеніе... Да неужто жъМитрій-то тогда въ сурьезъ принялъ слова мои безумныя?.. Тоже, поди, образумился... Гдѣ-то онъ теперь, безшабашная голова?—не безъ грустной ласки, но съ пол
ной увѣренностью въ своей недосягаемости, подумала она о миломъ неровнюшкѣ.
Ни тѣни сомнѣнія въ томъ, что этотъ неровнюшка понялъ, что онъ дѣйствительно неровнюшка, не мелькнуло въ ея гордой, высоко поднятой теперь головѣ. Выплакалось, выболѣло ея горе, и тѣмъ жест
че, чѣмъ сильнѣе оно болѣло, выросло на мѣстѣ его сознаніе неприкосновенно
сти ея чести хозяйственной, дѣловитой, семейной женщины. Уже смутно мелькала въ ней мечта о дѣтяхъ, о тѣхъ, для кого она создаетъ свой улей, и не стыдли
вая краска новобрачной зажглась при этой мечтѣ на ея смуглыхъ щекахъ, а румя
нецъ предчувствія несомнѣнной полноты, цѣлесообразности всей ея жизни, ровно разлился по ея лицу. Не залога любви ждала она, а залога семейственнаго, хо
зяйственнаго уклада жизни, уклада, столь родного всему ея существу и воспитанію.
И она стала ласковѣе, снисходительнѣе къ „маменькѣ“. Корни ея жизни уже спле
тались съ корнями всей ея семьи, связью съ прошлымъ, которой съ одной стороны былъ ея отецъ, съ другой, и съ хозяй
ственной точки зрѣнія болѣе важной, эта „маменька“.
Но не даромъ называла она про себя безшабашной головой милаго неровнюшку и напрасно думала, что онъ принялъ „не въ сурьезъ“ слова обезумѣвшей отъ горя дѣвушки. Гдѣ пропадалъ, гдѣ мыкалъ горе конюхъ Дмитрій съ тѣхъ поръ, какъ онъ ушелъ съ пріиска Парфентьева, это было только ему извѣстно; но прошелъ мѣсяцъ, Луша совсѣмъ „обтерпѣлась“, какъ она про себя выражалась, въ качествѣ жены Дани
лы Авксентьевича, и уже начала нѣсколько покровительственно жалѣть безшабашную голову.
— Пьетъ гдѣ-нибудь, аль золото крадетъ, — не безъ сострадательнаго пренебреженія подумывала она ппогда.
И каковъ же былъ ея ужасъ, когда, въ концѣ своего медоваго мѣсяца, уѣхавъ по хозяйству на заимку и считая у пруда выводокъ утятъ, она услышала сзади знакомыя слова и знакомый голосъ:
— Лукерья Никитишна, отпустите корма конямъ, я съ завода мѣшки привезъ. Она едва разогнула спину; ей было страшно подняться изъ того наклоннаго положенія, въ которомъ она считала утятъ.
Но тяжелое сдержанное дыханіе, такъ
же когда-то поднимавшее въ ней всю кровь,, раздавалось сзади нея; надо было овладѣть собой; тутъ была „маменька“, за
ботливо щупавшая и передававшая ей для счета утятъ. И Луша выпрямилась, под
няла голову. Она повернулась спиной къ „маменькѣ“, чтобы та не видала ея блѣдности. Она сі бралась съ духомъ.
— Ты что, заводскій конюхъ, что-лп?— спросила она, наконецъ, и голосъ почти не измѣнилъ ей.
— Такъ точно. Намеднись нанялся,— такъ же невозмутимо отвѣчалъ Дмитрій.
Маменька по прежнему щупала утятъ,, и не видала ея старческіе глаза глазъ невѣстки и конюха. А ихъ только глаза и выдавали: ея—испуганные, потерявшіеся, его—жадно выжидающіе, мучительно жгучіе.
— Пойдемъ въ амбаръ. Я отпущу овса,—глухо сказала Луша и, потупивъ голову, пошла.
Медленно, шагъ за шагомъ, шелъ съ хозяйкой конюхъ. „Маменька“ все щупала утятъ.
Амбаръ стоялъ на задахъ; въ этотъ жгучій іюльскій послѣобѣденный часъ без
людье окружало его. Солнце нестерпимо
палило недавно скошенную просторную огороженную плетнемъ, овинницу. Больно было смотрѣть на ея желтоватую без
людную, горящую на солнцѣ, гладь. Ноги подкашивались, когда Луша быстро переходила ея пространство. Медленно, опустивъ голову, брелъ за ней конюхъ. Ста
ли подниматься по лѣстницѣ, убѣленной мукой, въ верхніе закрома амбара. Лѣст
ница заскрипѣла; казалось, шаги Луши были особенно тяжелы. Странно угрожа
юще стучали сзади нея тяжелые кованные сапоги конюха.
Луша начала вкладывать большой ключъ съ двойной бородкой въ висячій замокъ. Но она долго не попадала. Наконецъ, за
мокъ отомкнулся; вошлп въ амбаръ. На нихъ повѣяло пріятной прохладой, пол