вой хлѣбнаго запаха. Закрома были засыпаны „окатистымъ“ зерномъ овса, въ нѣкоторыхъ лежали туго набптые кули. Во всемъ было обиліе, частота, сытость. Солнце, въ маленькое полукруглое око
шечко, прозрачно алымъ тономъ золотило убитый сапогами мучнистый полъ, падая на него узкой полоской. Въ столбѣ свѣта, идущемъ отъ окошка, толклось миріады бѣлыхъ мучнистыхъ пылинокъ.
Ноги Луши подкосились, она опустилась на куль хлѣба. Дмитрій сталъ спиной къ двери.
Она, наконецъ, рѣшилась поднять глаза. Въ золотисто-розовомъ, полномъ матовой тѣни полусвѣтѣ амбара стоялъ передъ ней„милый неровнюшка“ .Онъ былъ все тотъ же, только глаза немного вва
лились, борода отросла, да грубый загаръ смѣшался на его лицѣ съ болѣзненной блѣдностью. И вдругъ, несмотря на все сознаніе своего положенія, своей гордой семейственности и хозяйственности, Луша мучительно сознала, что такой, похудѣв
шій, поблѣднѣвшій, лишенный прежней щеголеватости удалого пріисковаго коню
ха, онъ еще краше, милѣй ей. И она не замѣтила, какъ у ней застѣнчиво угрюмо вырвалось:
— Гдѣ пропадалъ?
Она раскаялась въ этомъ ласковомъ вызовѣ на разговоръ, но было уже поздно.
— Шатался,—тряхнувъ головой, глухо отозвался онъ.—Вымоталъ себя, теперичи шелковый буду...
Она чувствовала, что въ этомъ таится намекъ.
— На что твоя шелковитость-то?—угрюмо сказала она и отвела отъ него глаза.
— На что? — какъ-то странно вздохнулъ онъ и сдѣлалъ къ ней два медленныхъ нерѣшительныхъ шага.
Она дрожа поднялась съ куля.
— А на то, что, коль у насъ съ душенькой хозяюшкой любовь да совѣтъ бу
детъ, чтобъ не вводить ее въ обиду, да чтобъ никому и вдомекъ не было... Вей, теперичи, изъ меня веревки, Лукерья Ни
китишна, —рабъ твой. Выгорѣла во мнѣ вся обида горькая. Полюбовникомъ, такъ полюбовникомъ, все одно. Нанялся, продал
ся хозяину въ работнички, — хозяюшкѣ въ полюбовнички. Потому, какъ слово та
кое твое было, Лукерья Никитишна... а что зазноба ты моя—по гробъ жизни! И выхожу я рабъ,—говорилъ Дмитрій.
И въ этой смѣси болѣзненнаго глумленія и надъ ней, и надъ собой, въ этой смѣси удалой горькой шутки и еще болѣе горькой приниженности—таилась безконечная
мучительная нѣжность. Глаза его горѣли и, встряхивая густыми кудрями, отвѣши
вая ей низкій поклонъ за поклономъ, онъ еще сдѣлалъ два шага къ ней. Она отшатнулась, она чувствовала, что готова бро
ситься ему на шею, у ней потемнѣло въ глазахъ.
— Прослышали мы, что у Данилы Авксентьича медовый мѣсяцъ на исходѣ, да-ка-сь и мы медку хлебнемъ, краешкомъ зачерпнемъ, авось мимо рта не пронесемъ!—въ прежнемъ тонѣ продолжалъ Дми
трій; глаза его все больше горѣли.— Нука-сь, душенька Душенька, одолжите пригубить,—И онъ охватилъ одной рукой трепещущій станъ хозяйки. Она рванулась
— Что я тебѣ?—вырвались у нея невольно тѣ же слова, какія первыя услышалъ отъ нея мужъ. У Дмитрія опустились руки.
— Прости, Лукерья Никитишна, коли согрубилъ что, — виновато задрожалъ его голосъ.—Не по нраву тебѣ мое слово воль
ное, такъ вѣдь горько мнѣ, голубка, —
махнулъ онъ рукой и отвернулся,—думалъ ужъ оставить, чего, молъ, непутное дѣ
лать съ милой да съ желанной. Да какъ
вспомню, Луша, слово твое послѣднее, да что кабачному выжигѣ досталась ты, да слезы твои дѣвичьи, такъ словно косаремъ полоснетъ... Нѣтъ, думаю, пойду къ ней— возьму свое, пускай мою любовь вѣдаетъ! Вотъ и пришелъ. А посмотрѣлъ на твое хозяйство, да на богачество... эхъ, горько мнѣ! Нѣтъ ужъ, возьму я свое!—злобно ударилъ онъ руками объ полы.
— Митя, Митя, не позорь ты мою голову честную,—умоляюще зашептала она,
—глупое то было мое слово... Дѣвчонка я была, не понимала я...
Она робко-умоляюще смотрѣла въ его глаза. Его глаза засверкали, губы скривились.
— А теперь бабой стала?—рѣзко сказалъ онъ. — Вижу, уму разуму понабра
лась, да и тѣломъ ровно сытѣе да краше стала. Такъ пустое то слово твое было, Лукерья? А?—опять скривилъ онъ губы.
— Самъ знаешь, пустое,—глухо повторила она.
Онъ посмотрѣлъ на нее, оглянулъ амбаръ и вдругъ протяжно засвисталъ. Странно раздался этотъ свистъ въ пустомъ амбарѣ.
— Что-жъ мнѣ тебя силой брать, чтоли? — странно грубо сказалъ онъ, какъ будто подумавши.
— Дѣвкой силой не взялъ, аль теперь возьмешь?—не смотря на него, глухо отозвалась она.
шечко, прозрачно алымъ тономъ золотило убитый сапогами мучнистый полъ, падая на него узкой полоской. Въ столбѣ свѣта, идущемъ отъ окошка, толклось миріады бѣлыхъ мучнистыхъ пылинокъ.
Ноги Луши подкосились, она опустилась на куль хлѣба. Дмитрій сталъ спиной къ двери.
Она, наконецъ, рѣшилась поднять глаза. Въ золотисто-розовомъ, полномъ матовой тѣни полусвѣтѣ амбара стоялъ передъ ней„милый неровнюшка“ .Онъ былъ все тотъ же, только глаза немного вва
лились, борода отросла, да грубый загаръ смѣшался на его лицѣ съ болѣзненной блѣдностью. И вдругъ, несмотря на все сознаніе своего положенія, своей гордой семейственности и хозяйственности, Луша мучительно сознала, что такой, похудѣв
шій, поблѣднѣвшій, лишенный прежней щеголеватости удалого пріисковаго коню
ха, онъ еще краше, милѣй ей. И она не замѣтила, какъ у ней застѣнчиво угрюмо вырвалось:
— Гдѣ пропадалъ?
Она раскаялась въ этомъ ласковомъ вызовѣ на разговоръ, но было уже поздно.
— Шатался,—тряхнувъ головой, глухо отозвался онъ.—Вымоталъ себя, теперичи шелковый буду...
Она чувствовала, что въ этомъ таится намекъ.
— На что твоя шелковитость-то?—угрюмо сказала она и отвела отъ него глаза.
— На что? — какъ-то странно вздохнулъ онъ и сдѣлалъ къ ней два медленныхъ нерѣшительныхъ шага.
Она дрожа поднялась съ куля.
— А на то, что, коль у насъ съ душенькой хозяюшкой любовь да совѣтъ бу
детъ, чтобъ не вводить ее въ обиду, да чтобъ никому и вдомекъ не было... Вей, теперичи, изъ меня веревки, Лукерья Ни
китишна, —рабъ твой. Выгорѣла во мнѣ вся обида горькая. Полюбовникомъ, такъ полюбовникомъ, все одно. Нанялся, продал
ся хозяину въ работнички, — хозяюшкѣ въ полюбовнички. Потому, какъ слово та
кое твое было, Лукерья Никитишна... а что зазноба ты моя—по гробъ жизни! И выхожу я рабъ,—говорилъ Дмитрій.
И въ этой смѣси болѣзненнаго глумленія и надъ ней, и надъ собой, въ этой смѣси удалой горькой шутки и еще болѣе горькой приниженности—таилась безконечная
мучительная нѣжность. Глаза его горѣли и, встряхивая густыми кудрями, отвѣши
вая ей низкій поклонъ за поклономъ, онъ еще сдѣлалъ два шага къ ней. Она отшатнулась, она чувствовала, что готова бро
ситься ему на шею, у ней потемнѣло въ глазахъ.
— Прослышали мы, что у Данилы Авксентьича медовый мѣсяцъ на исходѣ, да-ка-сь и мы медку хлебнемъ, краешкомъ зачерпнемъ, авось мимо рта не пронесемъ!—въ прежнемъ тонѣ продолжалъ Дми
трій; глаза его все больше горѣли.— Нука-сь, душенька Душенька, одолжите пригубить,—И онъ охватилъ одной рукой трепещущій станъ хозяйки. Она рванулась
— Что я тебѣ?—вырвались у нея невольно тѣ же слова, какія первыя услышалъ отъ нея мужъ. У Дмитрія опустились руки.
— Прости, Лукерья Никитишна, коли согрубилъ что, — виновато задрожалъ его голосъ.—Не по нраву тебѣ мое слово воль
ное, такъ вѣдь горько мнѣ, голубка, —
махнулъ онъ рукой и отвернулся,—думалъ ужъ оставить, чего, молъ, непутное дѣ
лать съ милой да съ желанной. Да какъ
вспомню, Луша, слово твое послѣднее, да что кабачному выжигѣ досталась ты, да слезы твои дѣвичьи, такъ словно косаремъ полоснетъ... Нѣтъ, думаю, пойду къ ней— возьму свое, пускай мою любовь вѣдаетъ! Вотъ и пришелъ. А посмотрѣлъ на твое хозяйство, да на богачество... эхъ, горько мнѣ! Нѣтъ ужъ, возьму я свое!—злобно ударилъ онъ руками объ полы.
— Митя, Митя, не позорь ты мою голову честную,—умоляюще зашептала она,
—глупое то было мое слово... Дѣвчонка я была, не понимала я...
Она робко-умоляюще смотрѣла въ его глаза. Его глаза засверкали, губы скривились.
— А теперь бабой стала?—рѣзко сказалъ онъ. — Вижу, уму разуму понабра
лась, да и тѣломъ ровно сытѣе да краше стала. Такъ пустое то слово твое было, Лукерья? А?—опять скривилъ онъ губы.
— Самъ знаешь, пустое,—глухо повторила она.
Онъ посмотрѣлъ на нее, оглянулъ амбаръ и вдругъ протяжно засвисталъ. Странно раздался этотъ свистъ въ пустомъ амбарѣ.
— Что-жъ мнѣ тебя силой брать, чтоли? — странно грубо сказалъ онъ, какъ будто подумавши.
— Дѣвкой силой не взялъ, аль теперь возьмешь?—не смотря на него, глухо отозвалась она.