— Не возьму, что-ль? — согнулъ онъ спину и вытянулъ впередъ голову; глаза его горѣли въ полутьмѣ амбара недобрымъ огнемъ.
— Дѣвкой, говорю, не взялъ, бабой не возьмешь,—уже злобно прохрипѣла Луша, встрѣчая также недобрымъ взглядомъ его взглядъ.
— Неужтожъ разлюбила? Данила любъ сталъ? — послышался надорванный безсильный голосъ.
— Разлюбила? Стала бы я съ тобой разговаривать,—задрожалъ голосъ женщины.
— Видно, загордѣла?—какъ будто съ облегченіемъ сказалъ, не безъ горечи, Дмитрій.
Она молчала, только грудь ея дышала все прерывистѣй.
— Ито загордѣла!—повторилъ онъ безнадежно.— Одначе чѣмъ же мы эту канитель кончимъ? — усмѣхаясь, съ недоумѣніемъ, сказалъ онъ.
— Уходи ты отъ грѣха! — прошептала Луша—и съ завода уходи, отъ насъ ухо
ди!—съ мучительнымъ упорствомъ пояснила она, точно боясь, что онъ не такъ пойметъ.
Онъ молчалъ.
— Уйтить—уйдемъ, да только ладно ли будетъ?— загадочно горько, словно самъ
вдумываясь въ то, что говорилъ, сказалъ онъ наконецъ.
— Уйди, Митя, — уже умоляюще шептала она.
— Ладно ли будетъ, я говорю?—повторилъ какъ-то угрожающе онъ.
Она испуганно уставилась на него. Глаза ихъ встрѣтились, но ни тотъ, ни дру
гая не рѣшались повѣрить тому, о чемъ думали.
— Яду!—вдругъ, у павшимъ голосомъ, съ подавленнымъ ужасомъ, наконецъ вырвалось у него. Шатаясь, какъ пьяный, пошелъ онъ вонъ изъ амбара. Но вдругъ остановился и глухо прохрипѣлъ:
— Одно мнѣ скажи, Лукерья Никитишна, любъ тебѣ сталъ Данилка, аль нѣтъ? Нѣтъ! лучше не говори! Не повѣрю... не повѣрю я теперь тебѣ!—и онъ быстро, не оборачиваясь,перешагнулъ порогъ амбара.
Она подошла къ двери, она жадно смотрѣла, какъ онъ трясущимися ногами ско
рѣе свалился, чѣмъ сошелъ по лѣстницѣ, какъ онъ, низко опустивъ голову, волочилъ ноги по безконечной обожженной солн
цемъ овпнницѣ. Наконецъ онъ исчезъ за плетнемъ. Она обернулась лицомъ въ ам
баръ. ііереходъ отъ солнечнаго блеска къ умѣренной полутьмѣ амбара ласкалъ ея глаза. Обиліе этого хранилища хлѣба, сыт
но ароматичный запахъ хлѣбной атмосферы, это воплощеніе ея хозяйственнаго цар
ства, напомнило ей, что она сейчасъ, во имя этого царства, одержала великую побѣду.
И только это сознаніе, да не покидавшая ее мысль о томъ, что „маменька“ съ
утятами ждетъ и небось недоумѣваетъ, гдѣэто она запропала, не дали несчастной жен
щинѣ повалиться на эти кули и завыть,, завыть по-бабьп, раздирающимъ душу во
племъ. Она сама не вѣрила себѣ, что ещелюбитътакъ сильно „милаго неровнюшку“. А онъ ей больше не вѣрилъ! Но надо было не медлить: „маменька“ могла хватиться; она, блѣдная, одеревенѣвшая, не помни
ла, не чувствовала, какъ заперла амбаръ,, сошла по лѣстницѣ, перешла овиыницу и очутилась близъ „маменьки“.
Старуха перещупала всѣхъ утятъ и теперь, пользуясь минутнымъ отдыхомъ, сидѣла п блаженно созерцала пушистую пис
кливую мелюзгу, которая копошилась у ея старческихъ ногъ.
— Что больно долго? — освѣдомилась, она безучастно у невѣстки.
Та зорко посмотрѣла на нее и, не моргнувъ глазомъ, безъ малѣйшей запинки ска- ЗсІЛсі!
— Мѣшокъ прорвался, за другимъ бѣгалъ, а я ждала.
Но за то „злющая“ и на работу, и сердцемъ, невѣстка просто загоняла въ этотъ вечеръ старуху по хозяйству.
— Да уймись ты, мать моя! Всего въ часъ не передѣлаешь!—ворчала старуха.
Но „молодуха“ не слушалась. Какъ запаленная лошадь, тяжело дыша, повалилась она поздней ночью на постель; и ла
дно, что Данила Авксептьевичъ ночевалъ эту ночь въ городѣ; и при немъ бы, вѣ
роятно, также быстро смокла ея подушка отъ неудержимыхъ накипѣвшихъ слезъ,
да пожалуй, и не добромъ бы встрѣтили его супружескія ласки, какъ ни делика
тенъ былъ онъ теперь въ нихъ. Но онъпріѣхалъ рано утромъ, походилъ по заводу и пришелъ на заимку.
— Эхъ, какое горе-то у меня, Лукерья Никитишна!—жаловался онъ невозмутимо наливавшей ему чай женѣ,—принялъ я,
признаться, безъ твоего вѣдома,тутъ одного, конюха, парень-то такой, кажись бы, смѣтливый, а онъ три дня пробылъ, да сего
дня въ ночь забралъ отрепье свое, да и. ушелъ, ничего не сказавъ. Я паідпортау него еще не успѣлъ спросить.
— Не укралъ ли онъ чего?—обезпокоилась „маменька“.
— Въ томъ-то и дѣло! Все осмотрѣли,.
— Дѣвкой, говорю, не взялъ, бабой не возьмешь,—уже злобно прохрипѣла Луша, встрѣчая также недобрымъ взглядомъ его взглядъ.
— Неужтожъ разлюбила? Данила любъ сталъ? — послышался надорванный безсильный голосъ.
— Разлюбила? Стала бы я съ тобой разговаривать,—задрожалъ голосъ женщины.
— Видно, загордѣла?—какъ будто съ облегченіемъ сказалъ, не безъ горечи, Дмитрій.
Она молчала, только грудь ея дышала все прерывистѣй.
— Ито загордѣла!—повторилъ онъ безнадежно.— Одначе чѣмъ же мы эту канитель кончимъ? — усмѣхаясь, съ недоумѣніемъ, сказалъ онъ.
— Уходи ты отъ грѣха! — прошептала Луша—и съ завода уходи, отъ насъ ухо
ди!—съ мучительнымъ упорствомъ пояснила она, точно боясь, что онъ не такъ пойметъ.
Онъ молчалъ.
— Уйтить—уйдемъ, да только ладно ли будетъ?— загадочно горько, словно самъ
вдумываясь въ то, что говорилъ, сказалъ онъ наконецъ.
— Уйди, Митя, — уже умоляюще шептала она.
— Ладно ли будетъ, я говорю?—повторилъ какъ-то угрожающе онъ.
Она испуганно уставилась на него. Глаза ихъ встрѣтились, но ни тотъ, ни дру
гая не рѣшались повѣрить тому, о чемъ думали.
— Яду!—вдругъ, у павшимъ голосомъ, съ подавленнымъ ужасомъ, наконецъ вырвалось у него. Шатаясь, какъ пьяный, пошелъ онъ вонъ изъ амбара. Но вдругъ остановился и глухо прохрипѣлъ:
— Одно мнѣ скажи, Лукерья Никитишна, любъ тебѣ сталъ Данилка, аль нѣтъ? Нѣтъ! лучше не говори! Не повѣрю... не повѣрю я теперь тебѣ!—и онъ быстро, не оборачиваясь,перешагнулъ порогъ амбара.
Она подошла къ двери, она жадно смотрѣла, какъ онъ трясущимися ногами ско
рѣе свалился, чѣмъ сошелъ по лѣстницѣ, какъ онъ, низко опустивъ голову, волочилъ ноги по безконечной обожженной солн
цемъ овпнницѣ. Наконецъ онъ исчезъ за плетнемъ. Она обернулась лицомъ въ ам
баръ. ііереходъ отъ солнечнаго блеска къ умѣренной полутьмѣ амбара ласкалъ ея глаза. Обиліе этого хранилища хлѣба, сыт
но ароматичный запахъ хлѣбной атмосферы, это воплощеніе ея хозяйственнаго цар
ства, напомнило ей, что она сейчасъ, во имя этого царства, одержала великую побѣду.
И только это сознаніе, да не покидавшая ее мысль о томъ, что „маменька“ съ
утятами ждетъ и небось недоумѣваетъ, гдѣэто она запропала, не дали несчастной жен
щинѣ повалиться на эти кули и завыть,, завыть по-бабьп, раздирающимъ душу во
племъ. Она сама не вѣрила себѣ, что ещелюбитътакъ сильно „милаго неровнюшку“. А онъ ей больше не вѣрилъ! Но надо было не медлить: „маменька“ могла хватиться; она, блѣдная, одеревенѣвшая, не помни
ла, не чувствовала, какъ заперла амбаръ,, сошла по лѣстницѣ, перешла овиыницу и очутилась близъ „маменьки“.
Старуха перещупала всѣхъ утятъ и теперь, пользуясь минутнымъ отдыхомъ, сидѣла п блаженно созерцала пушистую пис
кливую мелюзгу, которая копошилась у ея старческихъ ногъ.
— Что больно долго? — освѣдомилась, она безучастно у невѣстки.
Та зорко посмотрѣла на нее и, не моргнувъ глазомъ, безъ малѣйшей запинки ска- ЗсІЛсі!
— Мѣшокъ прорвался, за другимъ бѣгалъ, а я ждала.
Но за то „злющая“ и на работу, и сердцемъ, невѣстка просто загоняла въ этотъ вечеръ старуху по хозяйству.
— Да уймись ты, мать моя! Всего въ часъ не передѣлаешь!—ворчала старуха.
Но „молодуха“ не слушалась. Какъ запаленная лошадь, тяжело дыша, повалилась она поздней ночью на постель; и ла
дно, что Данила Авксептьевичъ ночевалъ эту ночь въ городѣ; и при немъ бы, вѣ
роятно, также быстро смокла ея подушка отъ неудержимыхъ накипѣвшихъ слезъ,
да пожалуй, и не добромъ бы встрѣтили его супружескія ласки, какъ ни делика
тенъ былъ онъ теперь въ нихъ. Но онъпріѣхалъ рано утромъ, походилъ по заводу и пришелъ на заимку.
— Эхъ, какое горе-то у меня, Лукерья Никитишна!—жаловался онъ невозмутимо наливавшей ему чай женѣ,—принялъ я,
признаться, безъ твоего вѣдома,тутъ одного, конюха, парень-то такой, кажись бы, смѣтливый, а онъ три дня пробылъ, да сего
дня въ ночь забралъ отрепье свое, да и. ушелъ, ничего не сказавъ. Я паідпортау него еще не успѣлъ спросить.
— Не укралъ ли онъ чего?—обезпокоилась „маменька“.
— Въ томъ-то и дѣло! Все осмотрѣли,.