йоКъ, ликовали безмятежно отъ неожиданной радостной вѣсти. Отецъ и Іозефъ молчали. Боля чувствовала ихъ зоркій взглядъ на себѣ. И когдаКрэвскій завелъ разговоръ о радостномъ переселеніи на родину дорогой ему семьи, радуясь ея радо
стью и забывая, что онъ самъ лишенъ этой возможности, Петръ Казиміровичъ какъто холодно уныло остановилъ его, сказавъ, что обсудить все это еще успѣютъ. И Бо
ля опять почувствовала на себѣ его взглядъ. А Іозефъ посмотрѣлъ на отца, потомъ, молча, снова перевелъ на сестру угрюмый взглядъ съ той откровенной жестокостью укора, на которую такъ легко рѣ
шаются молодые, мало испытавшіе люди. Казалось, всѣ ждали, что Боля заговоритъ.
Но что она могла сказать? Она была захвачена слишкомъ врасплохъ. Она мол
чала, и отецъ не позволялъ другимъ го
ворить о томъ, что при другихъ, болѣе нормальныхъ обстоятельствахъ, должно было вызвать оживленный разговоръ въ се
мьѣ. Боля чувствовала, что ни для отца, ни для брата не было тайной, что она „увлекается“ русскимъ. Но ни тотъ, ни дру
гой не намекнули до сихъ поръ объ этомъ, точно боясь намекомъ санкціонировать фактъ того, чего просто не должно быть.
И вотъ день прошелъ, прошелъ и вечеръ; можетъ быть, вдвоемъ, глазъ на глазъ, отецъ и сынъ говорили о томъ, о чемъ слѣдовало теперь говорить, но при Болѣ они молчали, точно радостной вѣсти и не доносилось до семьи. И Крэвскій, ви
дя, что что-то не ладно и не понимая что, молчалъ и только недовольно пыхтѣлъ.
А веселая болтовня Франи о бабушкѣ, о тетяхъ, которыхъ она увидитъ, такъ и рѣзала больную струну, натянувшуюся въ семьѣ. Взглядъ отца какъ будто говорилъ Болѣ, что онъ и эту болтовню прекратилъ бы, еслибъ это не было ужъ слишкомъ жестоко по отношенію къ обрадованному ребенку. А между тѣмъ, эта болтовня, при неестественномъ молчаніи другихъ, такъ рѣзала больную струну, этотъ взглядъ отца такъ мучительно проникалъ въ душу Боли, что она не выдержала.
— Какъ же вы думаете, папа, насчетъ отъѣзда?—глухо вырвалось у Боли.
— А ты какъ думаешь? Ты у меня домоправительница,—осторожно сказалъ отецъ.
— Я...—запнулась Боля; грудь ея высоко поднялась; дыханье захватило; ей хотѣлось все, все высказать, но опа ви
дѣла, какъ глаза отца и Іозефа мрачно опустились. И она не могла ничего сказать.
— Да ты не торопись—время есть, — избѣгая ея взгляда, тихо сказалъ отецъ.
Онъ щадилъ ее, она это чувствовала. Слезы готовы были выступить у ней на гла
захъ. День кончился въ молчаніи. Даже Франя, какъ будто инстинктивно испу
ганная, притихла, й когда эта щебетунья дѣвочка притихла, смотря на отца, на брата, на сестру большими недоумѣвающими глазами, такое мучительное сознаніе безвыходности своего положенія охва
тило Волю, что она встала, чтобъ уйти, остаться одной.
Но Іозефъ вдругъ сказалъ ей:
— Ты напишешь Витольду Осиповичу?.. Ему будетъ пріятно получить вѣсть отъ тебя объ этомъ...—Іозефъ какъ будто стѣснялся сказать объ чемъ.
— О томъ, что онъ свободенъ?—глухо спросила Боля.
— Нѣтъ, не о томъ,—странно смотря ей въ глаза, сказалъ юноша,—это его мало интересуетъ. Онъ знаетъ, что его пѣсенка спѣта... О томъ, что отецъ сво
боденъ... и главное, что ты можешь ѣхать на родину: это его утѣшитъ болѣе всего, ты знаешь,—И Іозефъ пристально посмотрѣлъ на сестру.
— Оставь, Ося, — смущенно и многозначительно проговорилъ отецъ.
Но юноша холодно сверкнулъ своими голубыми глазами.
— Его-то было бы жестоко лишать этой радости: онъ слишкомъ любитъ и Поль
шу, и насъ,— сказалъ онъ и пошелъ вонъ изъ комнаты.
Боля, какъ виноватая, опустивъ голову, пошла къ себѣ; она чувствовала, какъ пытливо мучительно смотритъ отецъ ей вслѣдъ.
— Да, онъ слишкомъ любитъ и Польшу, и меня... —съ тупой болью въ душѣ
думала Боля, ложась на свою постель, въ темнотѣ спальни. —Онъ любитъ Польшу и любитъ меня, и сдѣлалъ все, что могъ... Онъ такъ же научилъ меня любить далекую, никогда невиданную родину.
И въ разгоряченной головѣ ея проходили тѣ образы, которые возникали у нея отъ рѣчей ея друга и наставника, образы исторіи, быта, поэзіи, образы, каждый новымъ звеномъ связывавшіе ея нерв
ную впечатлительную головку съ этой мечтой: далекой, незнакомой родиной. Ду
мы Нѣмцевича, теоріи Лелевеля, сказанія Дуклана Охотскаго, старо іюльскій бытъ, нѣжныя строки Мицкевича,страницы Корженевскаго, Ржевусскаго, НІайнохи, без
порядочно, точно въ лихорадочномъ снѣ, проносились теперь передъ Болей.
Но все это было только фономъ, на ко
стью и забывая, что онъ самъ лишенъ этой возможности, Петръ Казиміровичъ какъто холодно уныло остановилъ его, сказавъ, что обсудить все это еще успѣютъ. И Бо
ля опять почувствовала на себѣ его взглядъ. А Іозефъ посмотрѣлъ на отца, потомъ, молча, снова перевелъ на сестру угрюмый взглядъ съ той откровенной жестокостью укора, на которую такъ легко рѣ
шаются молодые, мало испытавшіе люди. Казалось, всѣ ждали, что Боля заговоритъ.
Но что она могла сказать? Она была захвачена слишкомъ врасплохъ. Она мол
чала, и отецъ не позволялъ другимъ го
ворить о томъ, что при другихъ, болѣе нормальныхъ обстоятельствахъ, должно было вызвать оживленный разговоръ въ се
мьѣ. Боля чувствовала, что ни для отца, ни для брата не было тайной, что она „увлекается“ русскимъ. Но ни тотъ, ни дру
гой не намекнули до сихъ поръ объ этомъ, точно боясь намекомъ санкціонировать фактъ того, чего просто не должно быть.
И вотъ день прошелъ, прошелъ и вечеръ; можетъ быть, вдвоемъ, глазъ на глазъ, отецъ и сынъ говорили о томъ, о чемъ слѣдовало теперь говорить, но при Болѣ они молчали, точно радостной вѣсти и не доносилось до семьи. И Крэвскій, ви
дя, что что-то не ладно и не понимая что, молчалъ и только недовольно пыхтѣлъ.
А веселая болтовня Франи о бабушкѣ, о тетяхъ, которыхъ она увидитъ, такъ и рѣзала больную струну, натянувшуюся въ семьѣ. Взглядъ отца какъ будто говорилъ Болѣ, что онъ и эту болтовню прекратилъ бы, еслибъ это не было ужъ слишкомъ жестоко по отношенію къ обрадованному ребенку. А между тѣмъ, эта болтовня, при неестественномъ молчаніи другихъ, такъ рѣзала больную струну, этотъ взглядъ отца такъ мучительно проникалъ въ душу Боли, что она не выдержала.
— Какъ же вы думаете, папа, насчетъ отъѣзда?—глухо вырвалось у Боли.
— А ты какъ думаешь? Ты у меня домоправительница,—осторожно сказалъ отецъ.
— Я...—запнулась Боля; грудь ея высоко поднялась; дыханье захватило; ей хотѣлось все, все высказать, но опа ви
дѣла, какъ глаза отца и Іозефа мрачно опустились. И она не могла ничего сказать.
— Да ты не торопись—время есть, — избѣгая ея взгляда, тихо сказалъ отецъ.
Онъ щадилъ ее, она это чувствовала. Слезы готовы были выступить у ней на гла
захъ. День кончился въ молчаніи. Даже Франя, какъ будто инстинктивно испу
ганная, притихла, й когда эта щебетунья дѣвочка притихла, смотря на отца, на брата, на сестру большими недоумѣвающими глазами, такое мучительное сознаніе безвыходности своего положенія охва
тило Волю, что она встала, чтобъ уйти, остаться одной.
Но Іозефъ вдругъ сказалъ ей:
— Ты напишешь Витольду Осиповичу?.. Ему будетъ пріятно получить вѣсть отъ тебя объ этомъ...—Іозефъ какъ будто стѣснялся сказать объ чемъ.
— О томъ, что онъ свободенъ?—глухо спросила Боля.
— Нѣтъ, не о томъ,—странно смотря ей въ глаза, сказалъ юноша,—это его мало интересуетъ. Онъ знаетъ, что его пѣсенка спѣта... О томъ, что отецъ сво
боденъ... и главное, что ты можешь ѣхать на родину: это его утѣшитъ болѣе всего, ты знаешь,—И Іозефъ пристально посмотрѣлъ на сестру.
— Оставь, Ося, — смущенно и многозначительно проговорилъ отецъ.
Но юноша холодно сверкнулъ своими голубыми глазами.
— Его-то было бы жестоко лишать этой радости: онъ слишкомъ любитъ и Поль
шу, и насъ,— сказалъ онъ и пошелъ вонъ изъ комнаты.
Боля, какъ виноватая, опустивъ голову, пошла къ себѣ; она чувствовала, какъ пытливо мучительно смотритъ отецъ ей вслѣдъ.
— Да, онъ слишкомъ любитъ и Польшу, и меня... —съ тупой болью въ душѣ
думала Боля, ложась на свою постель, въ темнотѣ спальни. —Онъ любитъ Польшу и любитъ меня, и сдѣлалъ все, что могъ... Онъ такъ же научилъ меня любить далекую, никогда невиданную родину.
И въ разгоряченной головѣ ея проходили тѣ образы, которые возникали у нея отъ рѣчей ея друга и наставника, образы исторіи, быта, поэзіи, образы, каждый новымъ звеномъ связывавшіе ея нерв
ную впечатлительную головку съ этой мечтой: далекой, незнакомой родиной. Ду
мы Нѣмцевича, теоріи Лелевеля, сказанія Дуклана Охотскаго, старо іюльскій бытъ, нѣжныя строки Мицкевича,страницы Корженевскаго, Ржевусскаго, НІайнохи, без
порядочно, точно въ лихорадочномъ снѣ, проносились теперь передъ Болей.
Но все это было только фономъ, на ко