И первое ея движеніе, почти безсознательное, неудержимое, было броситься въ эти протянутыя ей, милыя руки. Доста
точно ей было увидѣть его милое лицо,
которое опа почти изучила, когда оно во время неуловимо нѣжныхъ рѣчей близко, близко склонялось къ ней, достаточно бы
ло встрѣтить этотъ взглядъ разширивніихся ласкающихъ сѣрыхъ глазъ, чтобы, какъ онъ забылъ всѣ его опасенія, забыть всѣ свои намѣренія, все то, что она хотѣла сказать.
Но она отшатнулась; страшное усиліе воли, для нея самой непонятное, неожи
данное, стиснуло ея губы, горло, сжало сердце, и, блѣдная, неподвижная, она стояла передъ Бушаняновымъ. Она сама му
чительно недоумѣвала; вѣдь она хотѣла отвѣтить на его ласку такой же лаской, вѣдь она теперь, снова увидавъ его, чувствуетъ всю жестокость, всю дикость то
го, что хочетъ сдѣлать. И вотъ теперь точно окаменѣла, и странная злоба къ нему, ко всему на свѣтѣ—охватываетъ ее.
Ей кажется въ эту минуту: не только отъ счастья съ нимъ отреклась бы она, но и отъ всего того, ради чего она со
вершала это отреченіе: отъ родины, отъ семьи, отъ отца. Ей одно, одно нужно теперь: уйти куда-нибудь, закрыться съ головой отъ всего міра, отъ самой себя,
забыться, умереть. Одна тупая, глухая злоба душитъ ее на все, что ее мучитъ, что ставитъ ее въ безвыходное положе
ніе, что кладетъ на нее рѣшеніе того, что она не въ силахъ рѣшать.
Эго была та минута, когда молодая впечатлительная душа до того теряетъ почву, что готова бить и по своимъ,
н по чужимъ, чтобъ только дали они ей простора, свободы, хотя бы въ забвеніи. Это опасныя минуты. Это минуты высшаго горя, но онѣ же минуты высшей же
стокости и къ себѣ, и къ другимъ. И чѣмъ сердечно ближе этотъ другой, тѣмъ люди враждебнѣе къ нему въ эти мину
ты: подобно особому роду помѣшанныхъ, которые въ помѣшательствѣ тѣмъ болѣе ненавидятъ человѣка, чѣмъ онъ былъ ближе ихъ сердцу, когда они были здоровы.
У нервныхъ, впечатлительныхъ натуръ аффекты минутнаго горя нерѣдко имѣютъ признаки психозовъ, и, конечно, они сами всего менѣе это подозрѣваютъ.
И теперь Боля сама себѣ дивилась, что она такъ спокойно, холодно сказала, блѣдная, злобно вытянувшаяся, отступая отъ Бушаниеова:
— Извините, Иннокентій Егоровичъ... намъ лучше... говорить спокойнѣе.
Его руки опустились.
— Спокойнѣе?—скривились его губы.— Извольте. Впрочемъ, я виноватъ. Я дол
женъ былъ приготовиться къ этому, получивъ это почти оффиціальное пригла
шеніе отъ Анисьи Прокофьевны. Что она сваха между нами, что - ли? Признаться,
терпѣть не могу, когда въ мои интимныя дѣла вмѣшиваютъ, быть можетъ, и милыхъ, но совершенно мнѣ постороннихъ людей. Это похоже на показыванье, безъ спроса, интимныхъ инеемъ близкаго человѣка.
Бушашшовъ говорилъ сдержанно, рѣзко. Онъ самъ чувствовалъ, что дѣлаетъ не то, что, въ свою очередь, поступаетъ
безобразно съ милой дѣвушкой, но съ его языка срывалась фраза за фразой, и онъ не могъ удержаться. Его первый порывъ горячаго любовнаго великодушія былъ слишкомъ силенъ, чтобъ эта злобно-холодная встрѣча не бросила его въ другую крайность.
Но раздраженныя слова Бушанинова оказали услугу Болѣ, услугу, можетъ быть, дурную, но сейчасъ ей необходимую. Те
перь ей легче было сохранить въ себѣ то злобно-холодное ожесточеніе, которое было продуктомъ мучительнаго аффекта, было безсознательно, а теперь становилось ис
кусственнымъ средствомъ для той цѣли, для которой вызвала она Бушанинова черезъ Анисью Прокофьевну.
И въ самомъ дѣлѣ—отчего она не сама ему написала? Неужели ивъ этомъ какъ бы необдуманномъ поступкѣ таилась скрытая обдуманность той злобы, которая теперь охватываетъ ея изстрадавшееся серд
це? Эта мысль смутно мелькала въ головѣ Болп, когда она, какъ будто катясь подъ гору по жесткому терзавшему ее пути, сказала тѣмъ же спокойнымъ, но какъ-то тихимъ, замирающимъ, точно застывающимъ голосомъ:
— Я во многомъ передъ вами виновата. И болѣе всего, конечно, въ томъ, что допустила себя увлечься... Я забыла, что все это ни къ чему привести не можетъ.
— То ли я говорю? такъ ли я гово
рю?—мучительно стояло все время у ней въ головѣ. Она съ ужасомъ прислушивалась къ тому, что говорила. Она чув
ствовала, что это не она говоритъ, а ктото другой, какое-то другое, злое существо.
— Ни къ чему привести не можетъ?— тихо, едва переводя дыханіе, сказалъ Бушаниновъ и, незамѣтно для самого себя, такъ закрутилъ между пальцами часовую цѣпочку, что она порвалась.
точно ей было увидѣть его милое лицо,
которое опа почти изучила, когда оно во время неуловимо нѣжныхъ рѣчей близко, близко склонялось къ ней, достаточно бы
ло встрѣтить этотъ взглядъ разширивніихся ласкающихъ сѣрыхъ глазъ, чтобы, какъ онъ забылъ всѣ его опасенія, забыть всѣ свои намѣренія, все то, что она хотѣла сказать.
Но она отшатнулась; страшное усиліе воли, для нея самой непонятное, неожи
данное, стиснуло ея губы, горло, сжало сердце, и, блѣдная, неподвижная, она стояла передъ Бушаняновымъ. Она сама му
чительно недоумѣвала; вѣдь она хотѣла отвѣтить на его ласку такой же лаской, вѣдь она теперь, снова увидавъ его, чувствуетъ всю жестокость, всю дикость то
го, что хочетъ сдѣлать. И вотъ теперь точно окаменѣла, и странная злоба къ нему, ко всему на свѣтѣ—охватываетъ ее.
Ей кажется въ эту минуту: не только отъ счастья съ нимъ отреклась бы она, но и отъ всего того, ради чего она со
вершала это отреченіе: отъ родины, отъ семьи, отъ отца. Ей одно, одно нужно теперь: уйти куда-нибудь, закрыться съ головой отъ всего міра, отъ самой себя,
забыться, умереть. Одна тупая, глухая злоба душитъ ее на все, что ее мучитъ, что ставитъ ее въ безвыходное положе
ніе, что кладетъ на нее рѣшеніе того, что она не въ силахъ рѣшать.
Эго была та минута, когда молодая впечатлительная душа до того теряетъ почву, что готова бить и по своимъ,
н по чужимъ, чтобъ только дали они ей простора, свободы, хотя бы въ забвеніи. Это опасныя минуты. Это минуты высшаго горя, но онѣ же минуты высшей же
стокости и къ себѣ, и къ другимъ. И чѣмъ сердечно ближе этотъ другой, тѣмъ люди враждебнѣе къ нему въ эти мину
ты: подобно особому роду помѣшанныхъ, которые въ помѣшательствѣ тѣмъ болѣе ненавидятъ человѣка, чѣмъ онъ былъ ближе ихъ сердцу, когда они были здоровы.
У нервныхъ, впечатлительныхъ натуръ аффекты минутнаго горя нерѣдко имѣютъ признаки психозовъ, и, конечно, они сами всего менѣе это подозрѣваютъ.
И теперь Боля сама себѣ дивилась, что она такъ спокойно, холодно сказала, блѣдная, злобно вытянувшаяся, отступая отъ Бушаниеова:
— Извините, Иннокентій Егоровичъ... намъ лучше... говорить спокойнѣе.
Его руки опустились.
— Спокойнѣе?—скривились его губы.— Извольте. Впрочемъ, я виноватъ. Я дол
женъ былъ приготовиться къ этому, получивъ это почти оффиціальное пригла
шеніе отъ Анисьи Прокофьевны. Что она сваха между нами, что - ли? Признаться,
терпѣть не могу, когда въ мои интимныя дѣла вмѣшиваютъ, быть можетъ, и милыхъ, но совершенно мнѣ постороннихъ людей. Это похоже на показыванье, безъ спроса, интимныхъ инеемъ близкаго человѣка.
Бушашшовъ говорилъ сдержанно, рѣзко. Онъ самъ чувствовалъ, что дѣлаетъ не то, что, въ свою очередь, поступаетъ
безобразно съ милой дѣвушкой, но съ его языка срывалась фраза за фразой, и онъ не могъ удержаться. Его первый порывъ горячаго любовнаго великодушія былъ слишкомъ силенъ, чтобъ эта злобно-холодная встрѣча не бросила его въ другую крайность.
Но раздраженныя слова Бушанинова оказали услугу Болѣ, услугу, можетъ быть, дурную, но сейчасъ ей необходимую. Те
перь ей легче было сохранить въ себѣ то злобно-холодное ожесточеніе, которое было продуктомъ мучительнаго аффекта, было безсознательно, а теперь становилось ис
кусственнымъ средствомъ для той цѣли, для которой вызвала она Бушанинова черезъ Анисью Прокофьевну.
И въ самомъ дѣлѣ—отчего она не сама ему написала? Неужели ивъ этомъ какъ бы необдуманномъ поступкѣ таилась скрытая обдуманность той злобы, которая теперь охватываетъ ея изстрадавшееся серд
це? Эта мысль смутно мелькала въ головѣ Болп, когда она, какъ будто катясь подъ гору по жесткому терзавшему ее пути, сказала тѣмъ же спокойнымъ, но какъ-то тихимъ, замирающимъ, точно застывающимъ голосомъ:
— Я во многомъ передъ вами виновата. И болѣе всего, конечно, въ томъ, что допустила себя увлечься... Я забыла, что все это ни къ чему привести не можетъ.
— То ли я говорю? такъ ли я гово
рю?—мучительно стояло все время у ней въ головѣ. Она съ ужасомъ прислушивалась къ тому, что говорила. Она чув
ствовала, что это не она говоритъ, а ктото другой, какое-то другое, злое существо.
— Ни къ чему привести не можетъ?— тихо, едва переводя дыханіе, сказалъ Бушаниновъ и, незамѣтно для самого себя, такъ закрутилъ между пальцами часовую цѣпочку, что она порвалась.