Онъ механически заботливо, торопливо спряталъ обрывки въ жилетный карманъ. Потомъ провелъ рукой по глазамъ. Онъ словно опомнился. Онъ словно понялъ, что приближается такая минута, когда ему нужно будетъ все его самообладаніе, вся его любовь къ этой дѣвушкѣ. Онъ чув
ствовалъ, что воля человѣка, привыкшаго владѣть собой, давать себѣ во всемъ отчетъ, просыпается въ немъ. Онъ оглянулся кругомъ, взялъ стулъ и сѣлъ.
— Продолжайте, Боля, я слушаю, — сдержанно вырвалось изъ его губъ, и при
стальный любящій взглядъ остановился на Болѣ.
— Что это съ нимъ?—съ новымъ ужасомъ подумала она. — Отчего онъ сталъ такъ спокоенъ? Отчего онъ не продолжаетъ сердиться, раздражаться? Онъ гово
ритъ, чтобъ я продолжала, но что же я буду продолжать?.. Я какъ будто и все сказала, и ничего не сказала,—крутилось въ головѣ дѣвушки. Она точно, по мѣрѣ того какъ онъ овладѣвалъ собой, теряла почву. И вдругъ, закрывъ глаза, точно бросаясь въ холодную воду, она сказала:
— Вы слышали, что тогда сказалъ Плѣевъ?
— Слышалъ и видѣлъ, что съ вами было,—еще тише, еще мягче, еще сдержан
нѣе отозвался Бушаниновъ. Пристальный взглядъ его жегъ Болю.
— Вы видѣли и поняли?— глухо, уже безъ прежняго искусственнаго холода, вы рвалось у ней.
— Понялъ,—почти прошепталъ онъ.— Хотите выслушать меня? — осторожно, какъ будто щадя ее, прибавилъ онъ.
— Говорите,—едва слышно слетѣло съ ея губъ.
Это облегчало ее, но и страшило: какъ онъ понялъ и что скажетъ? Не усилитъ ли онъ еще болѣе ея безвыходность, разъ
яснивъ, что и рѣшаться на то, на что она мучительно рѣшилась, она не имѣла ни права, ни причинъ. Въ особенности пу
галъ ее его спокойный, осторожно мягкій, точно щадящій ее тонъ. И вся захоло
нувъ, точно ожидая услышать отъ него рѣшительный приговоръ ихъ счастью, она слушала, слушала и все больше холодѣла.
Да, она это предчувствовала; онъ говорилъ, что онъ предугадывалъ тѣ ослож
ненія, которыя должны были вызвать ея родные и близкіе въ ихъ отношеніяхъ. Онъ говорилъ, что онъ готовился къ это
му. Онъ говорилъ, что началъ понимать значеніе для нея Скульскаго, какъ руко
водителя и наставника. Онъ прекрасно понималъ и любящимъ сердцемъ ярко представлялъ себѣ ея мысли, ея чувства о родинѣ. Онъ вполнѣ понималъ ту атмосфе
ру политическаго фетишизма, которая окружаетъ ее, но онъ понялъ и то, что сама она въ сущности чужда исключительности. Сердцемъ она ближе къ космополиту Крэвскому, сохранившему, претер
пѣвъ не менѣе Скульскаго, всю душевную ясность, чѣмъ къ послѣднему, опустившемуся какъ поселенецъ, и ожесточившемуся какъ изгнанникъ.
Бушаниновъ говорилъ все яснѣе и яснѣе, все спокойнѣе развивая свои мысли и, очевидно, готовясь къ логическому вы
воду. Но онъ болѣзненно вздрогнулъ, когда до него точно стонъ долетѣло восклицаніе Боли:
— О чемъ вы говорите, о чемъ вы говорите? Какой тутъ фетишизмъ, какое
тутъ ожесточеніе, когда тутъ отецъ, Франя—все это родное, родное, поймите!
И Бушаниновъ вдругъ, всѣмъ свопмъ любящимъ сердцемъ, понялъ, что если путемъ логики молено что-нибудь рѣшать въ подобныхъ вопросахъ, то слѣдуетъ бо
яться увлечься логикой и просмотрѣть то, что не поддается никакой логикѣ. А логикой такъ легко увлечься.
Онъ понялъ свою вторую ошибку. Если его раздраженіе было дико и опасно, то это самообладаніе, это хладнокровное об
сужденіе дѣла было, можетъ быть, еще хуже. И внутренне измученный тѣмъ и другимъ, онъ снова протянулъ къ ней ру
ки, и на этотъ разъ, уже не смотря на ея сопротивленіе, привлекъ къ себѣ трепещущую, измученную дѣвушку.
— Неужели же, Боля, мы потеряемъ другъ друга?! — мучительно вырвалось у него въ то время, какъ его губы цѣловали ея блѣдныя холодныя руки.
И вдругъ онъ почувствовалъ, что она уже не сопротивляется, она отдается ла
скамъ, она сама обнимаетъ, цѣлуетъ его и плачетъ, плачетъ.
— Боля, Боля! какъ ты измучилась! — шепталъ онъ.
И онъ даетъ ей выплакаться. Онъ молча жметъ ея руки, гладитъ ихъ, ласка
етъ, онъ заглядываетъ въ ея глаза. Онъ, наконецъ, встаетъ и подаетъ ей воду. Онъ слѣдитъ, какъ она, съ трудомъ, глот
ками стиснутаго спазмами горла, пьетъ воду. Вотъ она нѣсколько успокоилась, отдохнула: она поднимаетъ голову.
— Понялъ же ты, наконецъ,—рвется изъ ея все еще болѣзненно кривящихся губъ.
ствовалъ, что воля человѣка, привыкшаго владѣть собой, давать себѣ во всемъ отчетъ, просыпается въ немъ. Онъ оглянулся кругомъ, взялъ стулъ и сѣлъ.
— Продолжайте, Боля, я слушаю, — сдержанно вырвалось изъ его губъ, и при
стальный любящій взглядъ остановился на Болѣ.
— Что это съ нимъ?—съ новымъ ужасомъ подумала она. — Отчего онъ сталъ такъ спокоенъ? Отчего онъ не продолжаетъ сердиться, раздражаться? Онъ гово
ритъ, чтобъ я продолжала, но что же я буду продолжать?.. Я какъ будто и все сказала, и ничего не сказала,—крутилось въ головѣ дѣвушки. Она точно, по мѣрѣ того какъ онъ овладѣвалъ собой, теряла почву. И вдругъ, закрывъ глаза, точно бросаясь въ холодную воду, она сказала:
— Вы слышали, что тогда сказалъ Плѣевъ?
— Слышалъ и видѣлъ, что съ вами было,—еще тише, еще мягче, еще сдержан
нѣе отозвался Бушаниновъ. Пристальный взглядъ его жегъ Болю.
— Вы видѣли и поняли?— глухо, уже безъ прежняго искусственнаго холода, вы рвалось у ней.
— Понялъ,—почти прошепталъ онъ.— Хотите выслушать меня? — осторожно, какъ будто щадя ее, прибавилъ онъ.
— Говорите,—едва слышно слетѣло съ ея губъ.
Это облегчало ее, но и страшило: какъ онъ понялъ и что скажетъ? Не усилитъ ли онъ еще болѣе ея безвыходность, разъ
яснивъ, что и рѣшаться на то, на что она мучительно рѣшилась, она не имѣла ни права, ни причинъ. Въ особенности пу
галъ ее его спокойный, осторожно мягкій, точно щадящій ее тонъ. И вся захоло
нувъ, точно ожидая услышать отъ него рѣшительный приговоръ ихъ счастью, она слушала, слушала и все больше холодѣла.
Да, она это предчувствовала; онъ говорилъ, что онъ предугадывалъ тѣ ослож
ненія, которыя должны были вызвать ея родные и близкіе въ ихъ отношеніяхъ. Онъ говорилъ, что онъ готовился къ это
му. Онъ говорилъ, что началъ понимать значеніе для нея Скульскаго, какъ руко
водителя и наставника. Онъ прекрасно понималъ и любящимъ сердцемъ ярко представлялъ себѣ ея мысли, ея чувства о родинѣ. Онъ вполнѣ понималъ ту атмосфе
ру политическаго фетишизма, которая окружаетъ ее, но онъ понялъ и то, что сама она въ сущности чужда исключительности. Сердцемъ она ближе къ космополиту Крэвскому, сохранившему, претер
пѣвъ не менѣе Скульскаго, всю душевную ясность, чѣмъ къ послѣднему, опустившемуся какъ поселенецъ, и ожесточившемуся какъ изгнанникъ.
Бушаниновъ говорилъ все яснѣе и яснѣе, все спокойнѣе развивая свои мысли и, очевидно, готовясь къ логическому вы
воду. Но онъ болѣзненно вздрогнулъ, когда до него точно стонъ долетѣло восклицаніе Боли:
— О чемъ вы говорите, о чемъ вы говорите? Какой тутъ фетишизмъ, какое
тутъ ожесточеніе, когда тутъ отецъ, Франя—все это родное, родное, поймите!
И Бушаниновъ вдругъ, всѣмъ свопмъ любящимъ сердцемъ, понялъ, что если путемъ логики молено что-нибудь рѣшать въ подобныхъ вопросахъ, то слѣдуетъ бо
яться увлечься логикой и просмотрѣть то, что не поддается никакой логикѣ. А логикой такъ легко увлечься.
Онъ понялъ свою вторую ошибку. Если его раздраженіе было дико и опасно, то это самообладаніе, это хладнокровное об
сужденіе дѣла было, можетъ быть, еще хуже. И внутренне измученный тѣмъ и другимъ, онъ снова протянулъ къ ней ру
ки, и на этотъ разъ, уже не смотря на ея сопротивленіе, привлекъ къ себѣ трепещущую, измученную дѣвушку.
— Неужели же, Боля, мы потеряемъ другъ друга?! — мучительно вырвалось у него въ то время, какъ его губы цѣловали ея блѣдныя холодныя руки.
И вдругъ онъ почувствовалъ, что она уже не сопротивляется, она отдается ла
скамъ, она сама обнимаетъ, цѣлуетъ его и плачетъ, плачетъ.
— Боля, Боля! какъ ты измучилась! — шепталъ онъ.
И онъ даетъ ей выплакаться. Онъ молча жметъ ея руки, гладитъ ихъ, ласка
етъ, онъ заглядываетъ въ ея глаза. Онъ, наконецъ, встаетъ и подаетъ ей воду. Онъ слѣдитъ, какъ она, съ трудомъ, глот
ками стиснутаго спазмами горла, пьетъ воду. Вотъ она нѣсколько успокоилась, отдохнула: она поднимаетъ голову.
— Понялъ же ты, наконецъ,—рвется изъ ея все еще болѣзненно кривящихся губъ.