женныхъ. Есть такія въ нихъ черты, которыя дѣлаютъ ихъ межъ собой родственными.
Казалось бы, что общаго между Епиходовымъ и Ца
ремъ Ѳедоромъ, между Лукой изъ Горьковскаго «дна» и Ѳедей Протасовымъ «Живого трупа»?..
А между тѣмъ, вдумываясь въ то общее выраженіе, которое придаетъ имъ всѣмъ толкованіе Москвина, мы убѣ
ждаемся въ сходствѣ глуповатого конторщика изъ «Виш
неваго Сада» съ милымъ и нѣжнымъ кремлевскимъ царемъ.
Москвинъ—актеръ характерныхъ ролей. Эго опредѣленіе даетъ необычайный про
сторъ. Рамки такого артиста безпредѣльно широки. И мы видимъ, что въ
нихъ заключенъ Москвинымъ и Арнольдъ Крамеръ, и Добчинскій, Загорѣцкій и «мочалка» Снѣгиревъ.
Но внѣшне разные характеры какъ бы сливаются въ одномъ — общемъ для всѣхъ.
Это характеръ—глубокой человѣчности, жалости, той «милости къ падшимъ», къ которой призывалъ поэтъ.
Смѣшонъ роняющій букеты, ломающій билліардные кіи, говорящій умныя слова («вы читали Бокля?») Епиходовъ. Но жалокъ этотъ наивный конторщикъ, судьба котораго
подобна «небольшому кораблю» въ бурю. И онъ любитъ, этотъ чудакъ, любитъ нѣжно и по-своему глубоко. Посмотрите на Москвина въ сценѣ ІІІ-яго акта: перерывъ между тан
цами — Дуняша кокетничаетъ съ лакеемъ Яшкой. На нихъ глядитъ отверженный Епиходовъ, меланхолически жующій яблоко.
Нельзя забыть выраженія печали и ревности, да, настоящей ревности!—на этомъ глупомъ лицѣ... Здѣсь показываетъ Москвинъ изъ
подъ личины чудака подлинное, страдающее лицо человѣческое.
И развѣ не. озарено свѣтомъ нѣжной любви и страданія это милое лицо тишайшаго царя?..
Когда Москвину пришлось играть Луку, То ему предстояло рѣшить труднѣйшую задачу—дать вполнѣ жанровую фигуру и вмѣстѣ съ тѣмъ явиться выразителемъ моральной идеи. Нуж
но было избѣжать двойной опасности—не увлечься жанромъ въ ущербъ идейной сторонѣ образа и не превратить въ то же время Луку въ абстрактность,—неживую фигуру выдуман
наго бродячаго моралиста. Съ тактомъ большого художника преодолѣлъ Москвинъ всѣ трудности. Его Лука—яркая быто
вая фигура своеобразнаго представителя «дна» и вмѣстѣ съ тѣмъ выразитель высшей правды. Одного, самого незамѣтнаго, движенія артиста бывало достаточно, чтобы озарить данный имъ обликъ обаятельнымъ душевнымъ свѣтомъ.
Думается даже, что съ этой стороны образъ пріобрѣлъ нѣсколько неожиданное освѣщеніе. У Горькаго Лука все же старикъ лукавый, и неизвѣстно еще—нужна ли его «спаситель
ная ложь». По Москвину выходитъ, однако, такъ, что во имя человѣчности нужна и полезна...
Человѣческая грусть, человѣческая скорбь, жалость къ человѣку—вотъ что показывается имъ всегда съ особой выра
зительностью,—вотъ что является главнѣйшимъ и существеннѣйшимъ содержаніемъ его исполненія.
Не важно для Москвина, что внѣшняя сторона роли очерчивается имъ не всегда въ согласіи съ рисункомъ автора. Пушкинскій Дмитрій Самозванецъ вовсе не похожъ на созда
ніе Москвина. Но Москвину нужно очеловѣчить Самозванца, и его толкованіе есть какъ бы реабилизація Дмитрія.
То же самое вышло у него и съ Ѳедей Протасовымъ. Конечно, у Толстого это баринъ, прежде всего баринъ—аристо
кратъ, несущій искупленіе, подобно Дмитрію Нехлюдову. У Москвина это прежде всего человѣкъ, впавшій въ несчастіе. Но Ѳедя былъ имъ сыгранъ съ изумительной простотой и съ глубокимъ проникновеніемъ И какая свѣтилась душа въ этомъ Ѳедѣ, какая и нѣжность, и мягкость, и грусть. А знаме
нитую паузу—въ страшной сценѣ въ кабинетѣ ресторана, когда Ѳедя пытается застрѣлить себя, эти жуткія минуты нельзя забыть, какъ нельзя стереть изъ памяти послѣднихъ словъ умирающаго Протасова—Москвина.
И такъ во всѣхъ роляхъ.
Быть можетъ, когда ужъ никакъ нельзя придать «человѣчности» — выходятъ у Москвина образы нѣсколько тяжело. Такъ непріятенъ его Загорѣцкій—вѣдь реабилитировать этого «турка или грека» при всемъ желаніи невозможно.
Но говорятъ, что все же стихія Москвина есть стихія комическаго актера по преимуществу.
Полагаю, что это не такъ. Мы знаемъ, напримѣръ, съ какой силой глубокаго драма
тизма игралъ Москвинъ Арнольда Крамера, Озермана («Въ драмѣ жизни»), Снѣгирева въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» и совсѣмъ недавно Пазухина-сына. Послѣдняя роль особенно въ этомъ отношеніи удачна. Она прекраснѣйшее достиженіе артиста не только по блеску внѣшней отдѣлки, но, главное, по силѣ глубокаго проникновенія въ самую сущность роли въ смыслѣ полнаго ея постиженія. Прокофія Ивановича Пазухина Москвинъ рисуетъ свободно и смѣло. Имъ развертывается съ большой убѣдительностью цѣлая гамма чувствъ. Неожиданные переходы отъ придурковатости къ тончайшей хитрости, отѣ смиренія къ властности, отъ униженія къ самодурству показаны въ Прокофіи незабываемо ярко... Москвинъ ведетъ съ истиннымъ драматиз
момъ ту знаменитую сцену, когда кричитъ бьющійся въ тупикѣ отчаянія Пазухинъ: «Цирульника! цирульника!» Сколько страшной, слѣпой, стихійной силы въ Москвинѣ и тогда, когда любуется его Прокофій Ивановичъ доставшимися ему деньгами и, захлебываясь, твердитъ, что всѣ эти богатства принадлежатъ ему!..
...Заканчивая эти бѣглыя строки, посвященныя одному изъ ярчайшихъ русскихъ актеровъ, хочется съ особенной ра
достью отмѣтить, что глубокій талантъ Москвина утончается съ каждой новой ролью, ширится, растетъ.
Сейчасъ его творчество переживаетъ моментъ настоящаго цвѣтенія. Оно зрѣло и
обѣщаетъ рядъ прекрасныхъ достиженій.
Юрій Соболевъ. Прокофій Пазухинъ „Смерть Пазу
хина“.
Снҍгиревъ „Братья Карамазовы“.
Федя „Живой трупъ“.
Казалось бы, что общаго между Епиходовымъ и Ца
ремъ Ѳедоромъ, между Лукой изъ Горьковскаго «дна» и Ѳедей Протасовымъ «Живого трупа»?..
А между тѣмъ, вдумываясь въ то общее выраженіе, которое придаетъ имъ всѣмъ толкованіе Москвина, мы убѣ
ждаемся въ сходствѣ глуповатого конторщика изъ «Виш
неваго Сада» съ милымъ и нѣжнымъ кремлевскимъ царемъ.
Москвинъ—актеръ характерныхъ ролей. Эго опредѣленіе даетъ необычайный про
сторъ. Рамки такого артиста безпредѣльно широки. И мы видимъ, что въ
нихъ заключенъ Москвинымъ и Арнольдъ Крамеръ, и Добчинскій, Загорѣцкій и «мочалка» Снѣгиревъ.
Но внѣшне разные характеры какъ бы сливаются въ одномъ — общемъ для всѣхъ.
Это характеръ—глубокой человѣчности, жалости, той «милости къ падшимъ», къ которой призывалъ поэтъ.
Смѣшонъ роняющій букеты, ломающій билліардные кіи, говорящій умныя слова («вы читали Бокля?») Епиходовъ. Но жалокъ этотъ наивный конторщикъ, судьба котораго
подобна «небольшому кораблю» въ бурю. И онъ любитъ, этотъ чудакъ, любитъ нѣжно и по-своему глубоко. Посмотрите на Москвина въ сценѣ ІІІ-яго акта: перерывъ между тан
цами — Дуняша кокетничаетъ съ лакеемъ Яшкой. На нихъ глядитъ отверженный Епиходовъ, меланхолически жующій яблоко.
Нельзя забыть выраженія печали и ревности, да, настоящей ревности!—на этомъ глупомъ лицѣ... Здѣсь показываетъ Москвинъ изъ
подъ личины чудака подлинное, страдающее лицо человѣческое.
И развѣ не. озарено свѣтомъ нѣжной любви и страданія это милое лицо тишайшаго царя?..
Когда Москвину пришлось играть Луку, То ему предстояло рѣшить труднѣйшую задачу—дать вполнѣ жанровую фигуру и вмѣстѣ съ тѣмъ явиться выразителемъ моральной идеи. Нуж
но было избѣжать двойной опасности—не увлечься жанромъ въ ущербъ идейной сторонѣ образа и не превратить въ то же время Луку въ абстрактность,—неживую фигуру выдуман
наго бродячаго моралиста. Съ тактомъ большого художника преодолѣлъ Москвинъ всѣ трудности. Его Лука—яркая быто
вая фигура своеобразнаго представителя «дна» и вмѣстѣ съ тѣмъ выразитель высшей правды. Одного, самого незамѣтнаго, движенія артиста бывало достаточно, чтобы озарить данный имъ обликъ обаятельнымъ душевнымъ свѣтомъ.
Думается даже, что съ этой стороны образъ пріобрѣлъ нѣсколько неожиданное освѣщеніе. У Горькаго Лука все же старикъ лукавый, и неизвѣстно еще—нужна ли его «спаситель
ная ложь». По Москвину выходитъ, однако, такъ, что во имя человѣчности нужна и полезна...
Человѣческая грусть, человѣческая скорбь, жалость къ человѣку—вотъ что показывается имъ всегда съ особой выра
зительностью,—вотъ что является главнѣйшимъ и существеннѣйшимъ содержаніемъ его исполненія.
Не важно для Москвина, что внѣшняя сторона роли очерчивается имъ не всегда въ согласіи съ рисункомъ автора. Пушкинскій Дмитрій Самозванецъ вовсе не похожъ на созда
ніе Москвина. Но Москвину нужно очеловѣчить Самозванца, и его толкованіе есть какъ бы реабилизація Дмитрія.
То же самое вышло у него и съ Ѳедей Протасовымъ. Конечно, у Толстого это баринъ, прежде всего баринъ—аристо
кратъ, несущій искупленіе, подобно Дмитрію Нехлюдову. У Москвина это прежде всего человѣкъ, впавшій въ несчастіе. Но Ѳедя былъ имъ сыгранъ съ изумительной простотой и съ глубокимъ проникновеніемъ И какая свѣтилась душа въ этомъ Ѳедѣ, какая и нѣжность, и мягкость, и грусть. А знаме
нитую паузу—въ страшной сценѣ въ кабинетѣ ресторана, когда Ѳедя пытается застрѣлить себя, эти жуткія минуты нельзя забыть, какъ нельзя стереть изъ памяти послѣднихъ словъ умирающаго Протасова—Москвина.
И такъ во всѣхъ роляхъ.
Быть можетъ, когда ужъ никакъ нельзя придать «человѣчности» — выходятъ у Москвина образы нѣсколько тяжело. Такъ непріятенъ его Загорѣцкій—вѣдь реабилитировать этого «турка или грека» при всемъ желаніи невозможно.
Но говорятъ, что все же стихія Москвина есть стихія комическаго актера по преимуществу.
Полагаю, что это не такъ. Мы знаемъ, напримѣръ, съ какой силой глубокаго драма
тизма игралъ Москвинъ Арнольда Крамера, Озермана («Въ драмѣ жизни»), Снѣгирева въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» и совсѣмъ недавно Пазухина-сына. Послѣдняя роль особенно въ этомъ отношеніи удачна. Она прекраснѣйшее достиженіе артиста не только по блеску внѣшней отдѣлки, но, главное, по силѣ глубокаго проникновенія въ самую сущность роли въ смыслѣ полнаго ея постиженія. Прокофія Ивановича Пазухина Москвинъ рисуетъ свободно и смѣло. Имъ развертывается съ большой убѣдительностью цѣлая гамма чувствъ. Неожиданные переходы отъ придурковатости къ тончайшей хитрости, отѣ смиренія къ властности, отъ униженія къ самодурству показаны въ Прокофіи незабываемо ярко... Москвинъ ведетъ съ истиннымъ драматиз
момъ ту знаменитую сцену, когда кричитъ бьющійся въ тупикѣ отчаянія Пазухинъ: «Цирульника! цирульника!» Сколько страшной, слѣпой, стихійной силы въ Москвинѣ и тогда, когда любуется его Прокофій Ивановичъ доставшимися ему деньгами и, захлебываясь, твердитъ, что всѣ эти богатства принадлежатъ ему!..
...Заканчивая эти бѣглыя строки, посвященныя одному изъ ярчайшихъ русскихъ актеровъ, хочется съ особенной ра
достью отмѣтить, что глубокій талантъ Москвина утончается съ каждой новой ролью, ширится, растетъ.
Сейчасъ его творчество переживаетъ моментъ настоящаго цвѣтенія. Оно зрѣло и
обѣщаетъ рядъ прекрасныхъ достиженій.
Юрій Соболевъ. Прокофій Пазухинъ „Смерть Пазу
хина“.
Снҍгиревъ „Братья Карамазовы“.
Федя „Живой трупъ“.