Изъ записной книжки.

Отрывокъ изъ поэмы.

Мы спали долго, да! Но спали сномъ тревожнымъ, Не такъ, какъ спятъ порой лѣнивые рабы;
Мы не мирилися съ покоемъ нашимъ ложнымъ, Но былъ неотвратимъ тяжелый гнетъ судьбы.
Трещали лютые безъ устали морозы И вѣтеръ бушевалъ, какъ звѣрь пустыни, дикъ; Подъ ихъ дыханіемъ въ мигъ застывали слезы,
И изсякалъ въ груди послѣднихъ силъ родникъ.
Но неожиданно вдругъ оттепель коснулась Земли закованной въ тяжелую броню,
Громъ первый прогремѣлъ и вся страна очнулась На встрѣчу теплому смѣющемуся дню.
Какъ дымъ, разсѣялась гнетущая дремота, Унынье пронеслось, какъ утренняя мгла,— И закипѣла вкругъ весенняя работа, И жизнь весенняя широко потекла.
Изъ душныхъ уголковъ быстрѣй потоковъ горныхъ Мы устремилися на волю, на просторъ,
Не стало вздоховъ вдругъ нѣмыхъ и слезъ покорныхъ,— Отвагой бодрою зажегся каждый взоръ.
И снова пусть теперь настанутъ непогоды, Пусть вѣтеръ зарычитъ опять, какъ звѣрь лѣсной, Уже мы не уснемъ, не заглушатъ невзгоды
Стремленій и надеждъ, что расцвѣли весной.

Илья Гурвичъ.

Пріѣхали, баринъ, вотъ наше село!
— Ну, полно шутить надо-мной старику... — Какія въ уста вамъ слова занесло,
Шутить? Не до шутокъ теперь мужику.
— Да гдѣ-жъ тутъ Глубокое, гдѣ тутъ оно? Всего лишь, я помню, полгода назадъ Кипѣло селенье, народомъ полно,
Шумѣло, какъ вѣтромъ колеблемый садъ.
За рядомъ тянулся рядъ новенькихъ хатъ; Сквозь люки окошекъ такъ мило звучалъ Привѣтливый, радостный хохотъ ребятъ, А дѣдъ безпокойный лѣниво ворчалъ.
Всегда тутъ, я помню, вечерней порой Дѣвицы и парни вели хороводъ,
Разсыпавшись мирно подъ темной горой, Ихъ пѣснямъ внималъ отдыхавшій народъ.
А нынѣ — повсюду могильный покой,
Ни слова, ни звука живого кругомъ, Разрушены избы, одна за другой
Дымятся во мракѣ застывшимъ костромъ.
На кладбищѣ, право, куда веселѣй! Какъ будто могучею бурей смело
И хаты, и говоръ, и жизнь, и людей...
— Тутъ, баринъ, казацское войско прошло.
И. Любинъ.

ФЕЛЬЕТОНЪ.

У себя на панихидѣ.

Я сегодня въ дурномъ расположеніи духа... Лакей подалъ мнѣ мой любимый халатъ и я усѣлся въ мягкое кресло. Со всѣми дѣлами я уже покончилъ утромъ... На столѣ лежали газеты и почта...
Я сталъ просматривать письма... А какъ пріятно сидѣть въ халатѣ въ мягкомъ уютномъ креслѣ?!...
Приглашеніе на винтъ, просьба о деньгахъ, отъ брата...
Что это? Письмо въ траурной рамкѣ: кто нибудь умеръ?! Я поспѣшно распечаталъ его:
— „NN съ душевнымъ прискорбіемъ извѣщаютъ васъ о кончинѣ ...
Я широко раскрылъ глаза: стояли полностью мое имя, отчество и фамилія... Я прочелъ вторично...
— Да, мое имя и фамилія! „Панихида въ 10 ч. веч. въ покойницкой Z-ской больницы!
Я скомкалъ письмо и злобно швырнулъ его въ уголъ.

— Что за дикія шутки! Приглашать меня на мою-же панихиду! Удивительное остроуміе!

Настроеніе мое было въ конецъ испорчено...
Чтобъ разогнать непріятное впечатлѣніе письма, я сталъ разбирать газеты...

Опять!

На первой страницѣ „Новаго Времени въ черной рамѣ объявленіе:
„NN съ душевнымъ прискорбіемъ извѣщаютъ о кончинѣ... Опять мое имя, отчество и фамилія.
„Панихида въ 10 ч. веч. въ покойницкой Z-ской больницы!
Это уже слишкомъ! Эта шутка переходитъ всякія границы! Я долженъ разузнать во что бы то ни стало! И если мнѣ удастся найти шутника, дорого онъ мнѣ поплатится!

Я сталъ спѣшно одѣваться.

Заѣду въ „Новое Время , не знаютъ-ли тамъ, кто подалъ это глупое объявленіе?!
Или заѣхать въ больницу узнать, кто лежитъ въ покойницкой?!
Я велѣлъ поспѣшно подать лошадь...
Черезъ четверть часа я уже былъ у воротъ Z-ской больницы... Тамъ стоялъ сторожъ...
„Гдѣ у васъ, любезный, покойницкая? спросилъ я его, подавая нѣсколько монетъ...
Сторожъ пристально на меня посмотрѣлъ... По двору прямо и потомъ налѣво... Пропусти меня туда!
Не могу! Пожалуйте въ 10 ч. час. на панихиду!
Въ 10 часовъ? - переспросилъ я, и почувствовала, что голосъ мой дрогнулъ...
Сторожъ улыбнулся...