тычет
целый день
свои похвальные
листы.
Что годится,
чем гордиться?
Продают „Цемент“
со всех лотков. Вы
такую книгу что ли цените? Нет нигде цемента,
а Гладков
написал
молебен о цементе. Затыкаешь ноздри,
нос наморщишь
и идешь
верстой болотца длинненького
Кстати,
говорят,
что вы открыли мощи
этого...
Калинникова? Мало знать
чистописания ремесла, расписать закат
или цветенье редьки,— вот,
когда к ребру душа примерзла, ты
ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха тоже тиха.
Что горенья, — даже
нет и тления в их стихе,
холодном и лядащем; все входящие
срифмуют впечатления, и печатают
в журнале
в исходящем.
А рядом
молотобойцев
анапестам
учит
профессор Шенгели, —
целый день
свои похвальные
листы.
Что годится,
чем гордиться?
Продают „Цемент“
со всех лотков. Вы
такую книгу что ли цените? Нет нигде цемента,
а Гладков
написал
молебен о цементе. Затыкаешь ноздри,
нос наморщишь
и идешь
верстой болотца длинненького
Кстати,
говорят,
что вы открыли мощи
этого...
Калинникова? Мало знать
чистописания ремесла, расписать закат
или цветенье редьки,— вот,
когда к ребру душа примерзла, ты
ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха тоже тиха.
Что горенья, — даже
нет и тления в их стихе,
холодном и лядащем; все входящие
срифмуют впечатления, и печатают
в журнале
в исходящем.
А рядом
молотобойцев
анапестам
учит
профессор Шенгели, —