братия сплошь пичкает наших читателей такими вот романтическими бреднями.
У нас все повести, романы, рассказы и стихи в последнее время пишутся на одну и ту же тему: „как бы размахнуться, выскочить из узких рамок повседневности; как совершить что нибудь геройское, необыкновенное; как бы не стать таким вот Бабичевым, интересующимся только своим Четвертаком“.
Если уж Гладков и напишет о сельско-хозяйственной коммуне „Авангард“ то непременно легендарным стилем.
Если Багрицкий и напишет о коммунисте Когане, то непременно в стиле былинных богатырей. А если захочет современный беллетрист показать высшую удаль и размах человеческой души, то напоит героя вдребезги пьяным.
И вот оказывается, что все те позиции, которые мы с трудом завоевываем на культурном фронте, все эти позиции мы с легкостью отдаем, стоит только нас провести на дешевеньком худо
жественном обмане. Tex людей, которых мы клеймим в нашей культработе как вредителей, эти люди оказываются наипервейшими героями наших повестей и рассказов. А те, которых мы в жизни считаем нашими лучшими активными работниками, оказываются в повестях и романах какими-то тупыми и скучными делягами, о которых автор говорит с несколько презрительной иронической улыбкой.
Левидов в своей статье „Герой нашего времени“, напечатанной в „Комсомольской Правде“, даже возвел эту иронию в обязательный художественный прием. По мнению Левидова и не может быть иного художественного изображения героев. Ирония необходима для художественности повествования.
Не возражаем. Может быть так и нужно. Может быть так и надо, чтобы в повести вредитель, враг вызывал жалость, а герой, активный работник вызывал ироническое к себе отношение. Написал же по такому рецепту Сельвинский свой „Пушторг“? Но в таком случае, чорт с ней, с этой художественностью, если она вместо того, чтобы помогать нам в нашей культурной борьбе, разрушает все то, что мы с таким трудом создаем!
У нас в художественных кругах за последнее время стало модным взирать на все с какой-то „мудрой“ третьей точки зрения. Пусть там где-то в мире борются буржуазия и пролетариат. Мы
не ввязываемся в эту борьбу, мы со своих художественных высот спокойно взираем на правых и левых, на белых и красных и всему видим цену и место. Мы не унизим своего искусства до служения одной из борющихся сторон. Мы не сторона, мы судья и это право судьи дает нам наша третья точка зрения художника.
Нет ничего удивительного, что враги наши становятся именно на эту точку зрения, потому что это та точка зрения, которая нас разоружает, нас усыпляет, переводит нас из состояния боевого в состояние „мудрого“ созерцания, но когда на эту же точку зрения становятся наши пролетписатели или пролеткритики, то это не только
У нас все повести, романы, рассказы и стихи в последнее время пишутся на одну и ту же тему: „как бы размахнуться, выскочить из узких рамок повседневности; как совершить что нибудь геройское, необыкновенное; как бы не стать таким вот Бабичевым, интересующимся только своим Четвертаком“.
Если уж Гладков и напишет о сельско-хозяйственной коммуне „Авангард“ то непременно легендарным стилем.
Если Багрицкий и напишет о коммунисте Когане, то непременно в стиле былинных богатырей. А если захочет современный беллетрист показать высшую удаль и размах человеческой души, то напоит героя вдребезги пьяным.
И вот оказывается, что все те позиции, которые мы с трудом завоевываем на культурном фронте, все эти позиции мы с легкостью отдаем, стоит только нас провести на дешевеньком худо
жественном обмане. Tex людей, которых мы клеймим в нашей культработе как вредителей, эти люди оказываются наипервейшими героями наших повестей и рассказов. А те, которых мы в жизни считаем нашими лучшими активными работниками, оказываются в повестях и романах какими-то тупыми и скучными делягами, о которых автор говорит с несколько презрительной иронической улыбкой.
Левидов в своей статье „Герой нашего времени“, напечатанной в „Комсомольской Правде“, даже возвел эту иронию в обязательный художественный прием. По мнению Левидова и не может быть иного художественного изображения героев. Ирония необходима для художественности повествования.
Не возражаем. Может быть так и нужно. Может быть так и надо, чтобы в повести вредитель, враг вызывал жалость, а герой, активный работник вызывал ироническое к себе отношение. Написал же по такому рецепту Сельвинский свой „Пушторг“? Но в таком случае, чорт с ней, с этой художественностью, если она вместо того, чтобы помогать нам в нашей культурной борьбе, разрушает все то, что мы с таким трудом создаем!
У нас в художественных кругах за последнее время стало модным взирать на все с какой-то „мудрой“ третьей точки зрения. Пусть там где-то в мире борются буржуазия и пролетариат. Мы
не ввязываемся в эту борьбу, мы со своих художественных высот спокойно взираем на правых и левых, на белых и красных и всему видим цену и место. Мы не унизим своего искусства до служения одной из борющихся сторон. Мы не сторона, мы судья и это право судьи дает нам наша третья точка зрения художника.
Нет ничего удивительного, что враги наши становятся именно на эту точку зрения, потому что это та точка зрения, которая нас разоружает, нас усыпляет, переводит нас из состояния боевого в состояние „мудрого“ созерцания, но когда на эту же точку зрения становятся наши пролетписатели или пролеткритики, то это не только