Нам, лефовцам, приходится выслушивать много суждений со стороны наших полу-друзей, полу-врагов о дефектах Лефа и его судьбах.
— Какой же вы левый фронт, — говорят одни, — когда целый ряд искусств у вас в Лефе даже не затрагивается? Где ваше отношение к живописи? А к музыке? А к танцу? А к театру?
Другие же, соболезнуя о былом величии Лефа и констатируя сжатие поля его удара, говорят:
— Вы превратились в журнал, трактующий проблемы документально-публицистической литературы.
То, что журналы левого фронта никогда не охватывали одновременно всех видов искусства, гнездится, думается мне, в особенностях левого движения в искусстве.
Максимум воинствования левого фронта в искусстве, его приливы и отливы происходят далеко не по всей линии искусств и не одновременно.
Наоборот. В каждый данный момент, высшая точка левого изобрегательского и воинствующего напряжения приходится на одно какое-нибудь определенное искусство.
Процесс эгот далеко не сознательный. Это стихия, но и в стихии чувствуется мудрость тактического правила не распыления сил по всей линии, а концентрации их в одну точку.
Это вспыхивание максимума и его перемеіцение мы можем легко проследить. А проследив, сумеем представить себе обстоятельства его угасания.
Сушествует момент в истории левого фронта,—это, примерно, эпоха 1918 — 1919 гг., когда максимум приходится на картине, на станковой футуристической композиции.
Разверните „Искусство коммуны и подсчитайте, какое количество строк уделено в ней живописи и какое прочим искусствам.
В эту эпоху клянутся кистью и палитрой. Траншея гражданской войны в искусстве проходит под полотнами выставок и уличных росписей.
Даже Маяковский в этот период зачастую более ошутим как художник, чем поэт (работа над плакатами РОСТА).
Но вслед за тем начинается закат картины, как орудия вернейшей организации массовых эмоций. Левые лозунги утилитарности, публицистичности, массовости сталкиваются в сложной и мед
ленной борьбе с эстетической инерцией потребителя и мирно благополучествующий АХРР заканчивает острые процессы на изо
С. Третьяков
— Какой же вы левый фронт, — говорят одни, — когда целый ряд искусств у вас в Лефе даже не затрагивается? Где ваше отношение к живописи? А к музыке? А к танцу? А к театру?
Другие же, соболезнуя о былом величии Лефа и констатируя сжатие поля его удара, говорят:
— Вы превратились в журнал, трактующий проблемы документально-публицистической литературы.
То, что журналы левого фронта никогда не охватывали одновременно всех видов искусства, гнездится, думается мне, в особенностях левого движения в искусстве.
Максимум воинствования левого фронта в искусстве, его приливы и отливы происходят далеко не по всей линии искусств и не одновременно.
Наоборот. В каждый данный момент, высшая точка левого изобрегательского и воинствующего напряжения приходится на одно какое-нибудь определенное искусство.
Процесс эгот далеко не сознательный. Это стихия, но и в стихии чувствуется мудрость тактического правила не распыления сил по всей линии, а концентрации их в одну точку.
Это вспыхивание максимума и его перемеіцение мы можем легко проследить. А проследив, сумеем представить себе обстоятельства его угасания.
Сушествует момент в истории левого фронта,—это, примерно, эпоха 1918 — 1919 гг., когда максимум приходится на картине, на станковой футуристической композиции.
Разверните „Искусство коммуны и подсчитайте, какое количество строк уделено в ней живописи и какое прочим искусствам.
В эту эпоху клянутся кистью и палитрой. Траншея гражданской войны в искусстве проходит под полотнами выставок и уличных росписей.
Даже Маяковский в этот период зачастую более ошутим как художник, чем поэт (работа над плакатами РОСТА).
Но вслед за тем начинается закат картины, как орудия вернейшей организации массовых эмоций. Левые лозунги утилитарности, публицистичности, массовости сталкиваются в сложной и мед
ленной борьбе с эстетической инерцией потребителя и мирно благополучествующий АХРР заканчивает острые процессы на изо
ЧТО НОВОГО
С. Третьяков