фронте приводом всех наличных станковых сил к единому знаменателю „революционной тематики .
В годы 1920 и 1923-й максимум проходит через поэзию и через театр, затем он задевает кино, вспыхивающее спором об „игровой и „неигровой , а в настоящее время этот максимум живёт в споре за литературу факта, за прозаика публициста против беллетриста.
Максимум левого фронта на театре, это—„Театральный Октябрь Мейерхольда. Был год 1921. Тенденции театра стали универ
сальны. Театр Мейерхольда рассматривал себя, как школу людей
нового, повышенного социально-тренированного типа. Задачи этого театра, внутри сценической коробки сводившиеся к надругательству
над эстетическими канонами публики, ощущались где-то далеко за пределами театрального здания — на физкультурных стадионах, политических митингах, уличных демонстрациях, в клубах и институтах труда.
Обычно судьба лефовского изобретения переживает два этапа: сначала среда отвергает это изобретение, тогда лефовская работа расценивается криком — „Хулиганство! Сумасшедшие! Надругатель
ство! Лефовские произведения на этой стадии рассматриваются во вне-эстетическом плане и противопоставляются всему отрезку искусства, в котором они возникают.
Первые футуристические стихи расцениваются не как стихи, а как кривлянье, стремящееся ниспровергнуть стихи вообще.
Футуристическая картина—это не картина, а оскорбление красками, наносимое всему изобразительному искусству от древнейших времен до наших дней.
Театральный Октябрь — это отрицание театра, как такового. Таков первый этап.
На втором этапе происходит включение ненавистного произведения в свой сектор искусства. Признание заумных стихов— стихами;
кубистской композиции — картиной; конструктивной постановки — спектаклем.
Вместо крика: „Караул! Хулиган! , теперь раздается кислое брюзжание.
Ну и что особенного? Подумаешь, какая новость! Да это еще при Пушкине существовало. Просто слабая и малоталантливая композиция.
На этом этапе на смену искренним и уязвленным врагам выступают неуязвимые, академической пылью веков запыленные, Шенгели, Тугендхольды, Волкенштейны.
Эта кислая мина приятия знаменует момент победы Лефа, победы, являющейся в то же самое время и поражением, ибо про
рвавшись в сознание, пропитанное эстетической инерцией, левое достижение начинает стремительно опутываться, нивеллироваться, приводиться к среднему уровню.
То же было и с Театральным Октябрем.
А когда перелом произошел—-уже не важно, с „Тарелкина“ или „Леса — Мейерхольд стал ощущаться не как ниспровергатель.
В годы 1920 и 1923-й максимум проходит через поэзию и через театр, затем он задевает кино, вспыхивающее спором об „игровой и „неигровой , а в настоящее время этот максимум живёт в споре за литературу факта, за прозаика публициста против беллетриста.
Максимум левого фронта на театре, это—„Театральный Октябрь Мейерхольда. Был год 1921. Тенденции театра стали универ
сальны. Театр Мейерхольда рассматривал себя, как школу людей
нового, повышенного социально-тренированного типа. Задачи этого театра, внутри сценической коробки сводившиеся к надругательству
над эстетическими канонами публики, ощущались где-то далеко за пределами театрального здания — на физкультурных стадионах, политических митингах, уличных демонстрациях, в клубах и институтах труда.
Обычно судьба лефовского изобретения переживает два этапа: сначала среда отвергает это изобретение, тогда лефовская работа расценивается криком — „Хулиганство! Сумасшедшие! Надругатель
ство! Лефовские произведения на этой стадии рассматриваются во вне-эстетическом плане и противопоставляются всему отрезку искусства, в котором они возникают.
Первые футуристические стихи расцениваются не как стихи, а как кривлянье, стремящееся ниспровергнуть стихи вообще.
Футуристическая картина—это не картина, а оскорбление красками, наносимое всему изобразительному искусству от древнейших времен до наших дней.
Театральный Октябрь — это отрицание театра, как такового. Таков первый этап.
На втором этапе происходит включение ненавистного произведения в свой сектор искусства. Признание заумных стихов— стихами;
кубистской композиции — картиной; конструктивной постановки — спектаклем.
Вместо крика: „Караул! Хулиган! , теперь раздается кислое брюзжание.
Ну и что особенного? Подумаешь, какая новость! Да это еще при Пушкине существовало. Просто слабая и малоталантливая композиция.
На этом этапе на смену искренним и уязвленным врагам выступают неуязвимые, академической пылью веков запыленные, Шенгели, Тугендхольды, Волкенштейны.
Эта кислая мина приятия знаменует момент победы Лефа, победы, являющейся в то же самое время и поражением, ибо про
рвавшись в сознание, пропитанное эстетической инерцией, левое достижение начинает стремительно опутываться, нивеллироваться, приводиться к среднему уровню.
То же было и с Театральным Октябрем.
А когда перелом произошел—-уже не важно, с „Тарелкина“ или „Леса — Мейерхольд стал ощущаться не как ниспровергатель.