Артистка ТИМ а Зинаида Райх. Шарж Э. Мордмилловича.
кровью насыщенный человек, хотя и в традиционной маске злодейки. Мы уже не говорим о «мас
сах». Массы - рабочие, кучками собирающиеся и играющие роль «подающих реплики». Вот и весь пролетариат. И наоборот: — представители «наро
да» крестьянства очерчены Треневым поистине великолепно и старуха Марья, и солдатик Пикалов, который «с Покрова в пленных ходит», какая заме
чательная роль и как все ее хорошо играют. Не менее удачны и представители интеллигенции: на одном полюсе благолепный профессор, философ
ствующий в стиле Л. Н. Толстого, на другом— «идейный» белогвардеец—поручик Яровой.
Как же может режиссер помочь автору в смысле расстановок «акцентов»?! И получается, что того же Кошкина в одном городе играют романтическим
героем, придавая ему и внешний облик такой же окраски, а в другом каким-то звероподобным стра
шилищем. Зато без руля и без ветрил плавают, купаясь в роли, исполнители Шванди, «целевой установкой» которых является создание смешных словечек и не менее «смешных» жестов.
Можно было бы привести еще целый ряд доказательств неустойчивых позиций пьесы,—о крупных
достоинствах которой мы сознательно не говорим, ибо о них сказано другими и в достаточной мере исчерпывающе. Но и по беглому этому перечню недостатков можно составить цепь доказательств, убеждающих нас именно в том, что эта пьеса, при всем своем «соглашательстве», все же идеологически чрезвычайно ценная и нужная, попадая на про
винциальные подмостки, приобретает свойство
автором непредусмотренное; быть идеалом «золотой середины», позволяя соблюдать искомое равновесие между кассовым и классовым репертуаром. А отсюда, конечно, «все качествабесцеремонное обращение с текстом, приспособление к местным условиям (играют и большие труппы и, с позволения сказать,—ансамбли в 15 чело
век) и та режиссерская «ловкость рук», которая
создает спектакль, одинаково приятный для обеих половинок зрительного зала, между собою находящихся в состоянии полнейшей идеологической полярности.
ЮРИЙ СОБОЛЕВ.
Киев.
Можно, конечно, пытаться этот коренной дефект исправить режиссерским толкованием. Говорят, что московская постановка, которой я, к со
жалению, не видел, очень подчеркивала бандитский, гнусный тон белогвардейщины. Уже как только появились передовые отряды белых, — зрителям
становилось ясно, что идет не столько добрармия (как сокращенно называли добровольческую армию), сколько — воистину «грабьар
мия». Соответственно трактовались образы Кутова, Малинина и их соратников. Разумеется, такой акцент ставить нужно. Конечно, режиссер обязан всячески раскрыть постановкой, что занятие города белыми принесло с собою грабеж, и насилия, бесправие и, в лучшем случае, — опереточную буф
фонаду. Впрочем, и у автора моменты некоего гротеска в сценах эвакуации буржуазии в послед
нем акте подчеркнуты довольно явственно. Но как ни выпячивай именно эти стороны, существенней
ший недостаток пьесы—ее «соглашательство»— остается неисправимым. Автор, как будто бы весь на стороне своей страстной Любови. Но автор, вместе с тем, не показал, действенно не раскрыв, тот мир людей революции, навстречу которому пошла Яровая.
Но ведь Кошкин, пожалуй, возразят мне, достаточно ярок, чтобы стать как бы символом движущих сил революции? Но разве Кошкин не теат
ральная маска героя! Героя вообще. Это амплуа, а не тип социальной революции. Осталь
ные, — те, кто работают с Кошкиным,—они елееле намечены. Остается Швандя. Братишка, наив
ный романтик революции, действующий инстинктом класса, а не его сознанием. По амплуа — это про
стак. Простаки — всегда любимцы публики. Швандя
написан автором так, что его одинаково любят обе половины зрительного зала: и те, кто за Интернационал, и те кто за «боже царя храни». Актерски эта роль, как гово
рится, пулевая. Но пулевая роль и Дуньки, над которой также одинаково смеются две поло
вины зрительного зала. Следует еще отметить и то, что, кажется, единодушно всей критикой уже отмечалось; схематичность образа Яровой. Это — менее всего живой человек. А ее антитеза — Панова, роль блестящая именно потому, что это плотью и
Кино-артистка В. Е. Куинджи.
Шарж С. Зальцер.
кровью насыщенный человек, хотя и в традиционной маске злодейки. Мы уже не говорим о «мас
сах». Массы - рабочие, кучками собирающиеся и играющие роль «подающих реплики». Вот и весь пролетариат. И наоборот: — представители «наро
да» крестьянства очерчены Треневым поистине великолепно и старуха Марья, и солдатик Пикалов, который «с Покрова в пленных ходит», какая заме
чательная роль и как все ее хорошо играют. Не менее удачны и представители интеллигенции: на одном полюсе благолепный профессор, философ
ствующий в стиле Л. Н. Толстого, на другом— «идейный» белогвардеец—поручик Яровой.
Как же может режиссер помочь автору в смысле расстановок «акцентов»?! И получается, что того же Кошкина в одном городе играют романтическим
героем, придавая ему и внешний облик такой же окраски, а в другом каким-то звероподобным стра
шилищем. Зато без руля и без ветрил плавают, купаясь в роли, исполнители Шванди, «целевой установкой» которых является создание смешных словечек и не менее «смешных» жестов.
Можно было бы привести еще целый ряд доказательств неустойчивых позиций пьесы,—о крупных
достоинствах которой мы сознательно не говорим, ибо о них сказано другими и в достаточной мере исчерпывающе. Но и по беглому этому перечню недостатков можно составить цепь доказательств, убеждающих нас именно в том, что эта пьеса, при всем своем «соглашательстве», все же идеологически чрезвычайно ценная и нужная, попадая на про
винциальные подмостки, приобретает свойство
автором непредусмотренное; быть идеалом «золотой середины», позволяя соблюдать искомое равновесие между кассовым и классовым репертуаром. А отсюда, конечно, «все качествабесцеремонное обращение с текстом, приспособление к местным условиям (играют и большие труппы и, с позволения сказать,—ансамбли в 15 чело
век) и та режиссерская «ловкость рук», которая
создает спектакль, одинаково приятный для обеих половинок зрительного зала, между собою находящихся в состоянии полнейшей идеологической полярности.
ЮРИЙ СОБОЛЕВ.
Киев.
Можно, конечно, пытаться этот коренной дефект исправить режиссерским толкованием. Говорят, что московская постановка, которой я, к со
жалению, не видел, очень подчеркивала бандитский, гнусный тон белогвардейщины. Уже как только появились передовые отряды белых, — зрителям
становилось ясно, что идет не столько добрармия (как сокращенно называли добровольческую армию), сколько — воистину «грабьар
мия». Соответственно трактовались образы Кутова, Малинина и их соратников. Разумеется, такой акцент ставить нужно. Конечно, режиссер обязан всячески раскрыть постановкой, что занятие города белыми принесло с собою грабеж, и насилия, бесправие и, в лучшем случае, — опереточную буф
фонаду. Впрочем, и у автора моменты некоего гротеска в сценах эвакуации буржуазии в послед
нем акте подчеркнуты довольно явственно. Но как ни выпячивай именно эти стороны, существенней
ший недостаток пьесы—ее «соглашательство»— остается неисправимым. Автор, как будто бы весь на стороне своей страстной Любови. Но автор, вместе с тем, не показал, действенно не раскрыв, тот мир людей революции, навстречу которому пошла Яровая.
Но ведь Кошкин, пожалуй, возразят мне, достаточно ярок, чтобы стать как бы символом движущих сил революции? Но разве Кошкин не теат
ральная маска героя! Героя вообще. Это амплуа, а не тип социальной революции. Осталь
ные, — те, кто работают с Кошкиным,—они елееле намечены. Остается Швандя. Братишка, наив
ный романтик революции, действующий инстинктом класса, а не его сознанием. По амплуа — это про
стак. Простаки — всегда любимцы публики. Швандя
написан автором так, что его одинаково любят обе половины зрительного зала: и те, кто за Интернационал, и те кто за «боже царя храни». Актерски эта роль, как гово
рится, пулевая. Но пулевая роль и Дуньки, над которой также одинаково смеются две поло
вины зрительного зала. Следует еще отметить и то, что, кажется, единодушно всей критикой уже отмечалось; схематичность образа Яровой. Это — менее всего живой человек. А ее антитеза — Панова, роль блестящая именно потому, что это плотью и
Кино-артистка В. Е. Куинджи.
Шарж С. Зальцер.