и ко всему. А тамъ гдѣ-то сбоку, внизу ключомъ кипѣла жизнь, дышалъ огромный городъ. Экипажи суетливо сновали по его ули
цамъ, окруженные непрерывнымъ шумомъ. Кругомъ были люди, а Иванъ Михайловичъ ощущалъ полное одиночество. И оттого, что вокругъ были люди, одиночество это казалось ему еще болѣе тягостнымъ и суровымъ, и какой-то отчаянный страхъ западалъ ему въ душу. Сознаніе, что онъ одинъ и никому собственно не дорогъ теперь, не дорогъ, какъ человѣкъ, тяжелымъ камнемъ ложилось ему на душу.
„Умри я сейчасъ, — мелькало въ головѣ Протопопова, — и никто изъ этой массы снующихъ людей не выкажетъ ни доли участія, ни состраданія... А тамъ, въ конторѣ, наоборотъ, всѣ обрадуются, потому что откроется вакансія, произойдетъ движеніе впередъ... Что общаго между ними, служащими? Есть одна лишь цѣль—получать какъ можно больше денегъ. И всѣ хлопочутъ, подличаютъ ради этой цѣли, какъ хлопоталъ и подличалъ до сего времени и онъ...“
Вспоминается Ивану Михайловичу, какъ невольно обрадовался онъ смерти старика Булочкина, который до него былъ бухгалтеромъ въ ихъ конторѣ. Онъ, Протопоповъ, тогда отъ избытка „хо
умершему старику за то, что тотъ далъ ему возможность ступить выше, возложилъ на его гробъ вѣнокъ съ надписью „отъ благодарнаго ученика , хотя ученикомъ Булочкина никогда и не былъ...
И не одинъ онъ,—всѣ такъ... У всѣхъ ихъ такъ печально, раздражающе сложились условія жизни, что каждый невольно давилъ другого. Не было солидарности, не было ничего общаго. Каждый шелъ своею дорогой и думалъ лишь о себѣ, потому что на первомъ планѣ были онѣ—деньги, главный рычагъ и двигатель ихъ жизни.
Какъ голодное стадо, брели они въ жизни и высматривали лишь только одно—сытый кусокъ. И, завидѣвъ его, они всѣ стремглавъ бросались къ нему, безпощадно давя другъ друга, стараясь лишь только объ одномъ—какъ бы захватить этотъ кусокъ. А тѣ, кто имѣлъ эти куски, пользовались этимъ стаднымъ натискомъ, зорко слѣдили и, выбирая лучшія силы, брали изъ нихъ все нужное, цѣн
ное, а затѣмъ обезсиленныхъ выбрасывали за бортъ, какъ нѣчто негодное, лишнее, хотя ихъ, голодныхъ-то, и было гораздо больше и въ совокупности силы были на ихъ сторонѣ. Но никто не пони
„И отчего это такъ подло и гадко выходитъ? — мелькаетъ дальше вопросъ въ головѣ Протопопова,—отчего отъ всей ихъ жизни не получается ничего хорошаго, красиваго и сильнаго, какъ, напримѣръ, отъ той пьесы, что слышалъ онъ вчера?.. Тамъ масса
цамъ, окруженные непрерывнымъ шумомъ. Кругомъ были люди, а Иванъ Михайловичъ ощущалъ полное одиночество. И оттого, что вокругъ были люди, одиночество это казалось ему еще болѣе тягостнымъ и суровымъ, и какой-то отчаянный страхъ западалъ ему въ душу. Сознаніе, что онъ одинъ и никому собственно не дорогъ теперь, не дорогъ, какъ человѣкъ, тяжелымъ камнемъ ложилось ему на душу.
„Умри я сейчасъ, — мелькало въ головѣ Протопопова, — и никто изъ этой массы снующихъ людей не выкажетъ ни доли участія, ни состраданія... А тамъ, въ конторѣ, наоборотъ, всѣ обрадуются, потому что откроется вакансія, произойдетъ движеніе впередъ... Что общаго между ними, служащими? Есть одна лишь цѣль—получать какъ можно больше денегъ. И всѣ хлопочутъ, подличаютъ ради этой цѣли, какъ хлопоталъ и подличалъ до сего времени и онъ...“
Вспоминается Ивану Михайловичу, какъ невольно обрадовался онъ смерти старика Булочкина, который до него былъ бухгалтеромъ въ ихъ конторѣ. Онъ, Протопоповъ, тогда отъ избытка „хо
рошихъ чувствъ, отъ прилива какой-то подлой благодарности къ
умершему старику за то, что тотъ далъ ему возможность ступить выше, возложилъ на его гробъ вѣнокъ съ надписью „отъ благодарнаго ученика , хотя ученикомъ Булочкина никогда и не былъ...
И не одинъ онъ,—всѣ такъ... У всѣхъ ихъ такъ печально, раздражающе сложились условія жизни, что каждый невольно давилъ другого. Не было солидарности, не было ничего общаго. Каждый шелъ своею дорогой и думалъ лишь о себѣ, потому что на первомъ планѣ были онѣ—деньги, главный рычагъ и двигатель ихъ жизни.
Какъ голодное стадо, брели они въ жизни и высматривали лишь только одно—сытый кусокъ. И, завидѣвъ его, они всѣ стремглавъ бросались къ нему, безпощадно давя другъ друга, стараясь лишь только объ одномъ—какъ бы захватить этотъ кусокъ. А тѣ, кто имѣлъ эти куски, пользовались этимъ стаднымъ натискомъ, зорко слѣдили и, выбирая лучшія силы, брали изъ нихъ все нужное, цѣн
ное, а затѣмъ обезсиленныхъ выбрасывали за бортъ, какъ нѣчто негодное, лишнее, хотя ихъ, голодныхъ-то, и было гораздо больше и въ совокупности силы были на ихъ сторонѣ. Но никто не пони
малъ этого, каждый шелъ по-своему къ цѣли въ одиночку и отъ этого былъ легко побѣждаемъ.
„И отчего это такъ подло и гадко выходитъ? — мелькаетъ дальше вопросъ въ головѣ Протопопова,—отчего отъ всей ихъ жизни не получается ничего хорошаго, красиваго и сильнаго, какъ, напримѣръ, отъ той пьесы, что слышалъ онъ вчера?.. Тамъ масса