вести его можетъ только основательное изученіе школы и широкое знакомство съ музыкальной литературой.
Ничего этого у него нѣтъ, а прежде всего—школы. Манера игры, художественные штрихи, музыкальные эффекты—одни и тѣ же и всѣ наперечетъ; въ концѣ-концовъ одна чувственная прелесть звуковъ, отсутствіе идейности и глубины содержанія, страшное однообразіе въ пріемахъ техники и творчествѣ утомляютъ, надоѣдаютъ и до дна въ самое короткое время исчерпываютъ музыкальный къ нему интересъ и вниманіе.
Говоря о необходимости широкаго знакомства съ литературой инструмента, мы вовсе не хотимъ сказать, что онъ мало слышалъ гитарной музыки. Нѣтъ, онъ слышалъ ее, можетъ быть, и очень много, но не проникся серьезно ничѣмъ: ни классическимъ направленіемъ А. О. Сихры, ни гордой самобытностью Ѳ. М. Циммермана, ни оригинальностью Саренко, ни истиннымъ ве
личіемъ Вѣтрова. Болѣе всего, пожалуй, на немъ сказалось вліяніе М. Т. Высотскаго, но и тутъ онъ воспринялъ одну узкую сторону націонализма; истинный же смыслъ и величіе творчества Высотскаго, заключающіеся въ благородствѣ фактуры, въ геніальной близости натуры къ Моцарту, Баху и Глинкѣ, остались ему и недоступны и непонятны: иначе онъ не рѣшился бы пристегивать къ его варіаціямъ свои или передѣлывать ихъ по-своему.
Другого, впрочемъ, и не можетъ быть: чтобы постигнуть все это, надо не поверхностно, а серьезно изучать произведенія этихъ корифеевъ, воспитываться на нихъ, изучая каждую строчку, каждый штрихъ. Этого нельзя до
стичь, перенимая кое-что на лету, съ рукъ или по слуху, и неизбѣжнымъ результатомъ обязательно будетъ излишняя самоувѣренность и легкое отно
шеніе къ инструменту; становятся вполнѣ понятными странная, повидимому, нотобоязнь и нелѣпое убѣжденіе, высказанное даже печатно, что ноты стѣсняютъ фантазію.
Такое убѣжденіе равносильно отрицанію первыхъ ступеней культурыумѣнія читать и писать. Каждый же музыкантъ, играющій только по слуху, именно и есть человѣкъ, не умѣющій читать и писать.
Сопоставляя это съ его природнымъ талантомъ, мы видимъ здѣсь какое-то печальное недоразумѣніе, причины котораго, надо думать, кроются въ немъ самомъ, въ его собственномъ развитіи и нравственной организаціи или же въ какихъ-либо исключительныхъ обстоятельствахъ жизни.
Можетъ быть, онѣ кроются въ безпечности артиста, въ излишнемъ самомнѣніи, въ удовлетворенности дешевыми успѣхами среди невзыскательныхъ дилетантовъ, въ неумѣніи сосредоточиться въ одномъ искусствѣ, а можетъ быть, наоборотъ, въ невѣріи въ свои силы и способности...
Этихъ „можетъ быть“ могутъ быть тысячи въ прихотливыхъ условіяхъ жизни, въ борьбѣ за существованіе, въ причудливо слагающихся обстоятель
ствахъ, при которыхъ талантъ размѣнивается на мелочи, а то и совсѣмъ закапывается въ землю.
Но игра ,Ѳ. Ѳ. Пелецкаго привлекаетъ къ гитарѣ, увлекаетъ прелестью своихъ звуковъ, мягкостью и пѣвучестью тона...
Пусть слушатель его, взявшись самъ за гитару, со временемъ, можетъ быть, музыкально перерастетъ его въ знаніи и основательномъ изученіи школы и литературы, но то, что онъ привлеченъ къ гитарѣ, останется навсегда заслугой этого артиста.
Мы не можемъ и не въ правѣ, не зная причинъ, которыя такъ умалили его музыкальное значеніе и дѣятельность, судить его за это. Мы можемъ лишь съ грустью, искренно и душевно пожалѣть объ этомъ яркомъ, типичномъ, но погибшемъ талантѣ.
И ужъ во всякомъ случаѣ не его вина въ томъ, что въ сумеркахъ ги
Ничего этого у него нѣтъ, а прежде всего—школы. Манера игры, художественные штрихи, музыкальные эффекты—одни и тѣ же и всѣ наперечетъ; въ концѣ-концовъ одна чувственная прелесть звуковъ, отсутствіе идейности и глубины содержанія, страшное однообразіе въ пріемахъ техники и творчествѣ утомляютъ, надоѣдаютъ и до дна въ самое короткое время исчерпываютъ музыкальный къ нему интересъ и вниманіе.
Говоря о необходимости широкаго знакомства съ литературой инструмента, мы вовсе не хотимъ сказать, что онъ мало слышалъ гитарной музыки. Нѣтъ, онъ слышалъ ее, можетъ быть, и очень много, но не проникся серьезно ничѣмъ: ни классическимъ направленіемъ А. О. Сихры, ни гордой самобытностью Ѳ. М. Циммермана, ни оригинальностью Саренко, ни истиннымъ ве
личіемъ Вѣтрова. Болѣе всего, пожалуй, на немъ сказалось вліяніе М. Т. Высотскаго, но и тутъ онъ воспринялъ одну узкую сторону націонализма; истинный же смыслъ и величіе творчества Высотскаго, заключающіеся въ благородствѣ фактуры, въ геніальной близости натуры къ Моцарту, Баху и Глинкѣ, остались ему и недоступны и непонятны: иначе онъ не рѣшился бы пристегивать къ его варіаціямъ свои или передѣлывать ихъ по-своему.
Другого, впрочемъ, и не можетъ быть: чтобы постигнуть все это, надо не поверхностно, а серьезно изучать произведенія этихъ корифеевъ, воспитываться на нихъ, изучая каждую строчку, каждый штрихъ. Этого нельзя до
стичь, перенимая кое-что на лету, съ рукъ или по слуху, и неизбѣжнымъ результатомъ обязательно будетъ излишняя самоувѣренность и легкое отно
шеніе къ инструменту; становятся вполнѣ понятными странная, повидимому, нотобоязнь и нелѣпое убѣжденіе, высказанное даже печатно, что ноты стѣсняютъ фантазію.
Такое убѣжденіе равносильно отрицанію первыхъ ступеней культурыумѣнія читать и писать. Каждый же музыкантъ, играющій только по слуху, именно и есть человѣкъ, не умѣющій читать и писать.
Сопоставляя это съ его природнымъ талантомъ, мы видимъ здѣсь какое-то печальное недоразумѣніе, причины котораго, надо думать, кроются въ немъ самомъ, въ его собственномъ развитіи и нравственной организаціи или же въ какихъ-либо исключительныхъ обстоятельствахъ жизни.
Можетъ быть, онѣ кроются въ безпечности артиста, въ излишнемъ самомнѣніи, въ удовлетворенности дешевыми успѣхами среди невзыскательныхъ дилетантовъ, въ неумѣніи сосредоточиться въ одномъ искусствѣ, а можетъ быть, наоборотъ, въ невѣріи въ свои силы и способности...
Этихъ „можетъ быть“ могутъ быть тысячи въ прихотливыхъ условіяхъ жизни, въ борьбѣ за существованіе, въ причудливо слагающихся обстоятель
ствахъ, при которыхъ талантъ размѣнивается на мелочи, а то и совсѣмъ закапывается въ землю.
Но игра ,Ѳ. Ѳ. Пелецкаго привлекаетъ къ гитарѣ, увлекаетъ прелестью своихъ звуковъ, мягкостью и пѣвучестью тона...
Пусть слушатель его, взявшись самъ за гитару, со временемъ, можетъ быть, музыкально перерастетъ его въ знаніи и основательномъ изученіи школы и литературы, но то, что онъ привлеченъ къ гитарѣ, останется навсегда заслугой этого артиста.
Мы не можемъ и не въ правѣ, не зная причинъ, которыя такъ умалили его музыкальное значеніе и дѣятельность, судить его за это. Мы можемъ лишь съ грустью, искренно и душевно пожалѣть объ этомъ яркомъ, типичномъ, но погибшемъ талантѣ.
И ужъ во всякомъ случаѣ не его вина въ томъ, что въ сумеркахъ ги