не музыка; я представлялъ ее себѣ въ видѣ мелодій, идущихъ прямо въ сердце, онъ же дѣлалъ это все только для забавы, и другіе тоже, повидимому, забавлялись.
Въ подобныхъ случаяхъ меня всегда одѣвали въ праздничное платье, и я долженъ былъ сидѣть на высокомъ стулѣ около матери и слушать, стараясь поменьше двигаться. Время тянулось для меня страшно долго, и я бы, пожалуй, не выдержалъ, если бы не забавлялся странными гримасами и коми
ческими движеніями исполнителей.. Особенно памятенъ мнѣ одинъ старый адвокатъ, который игралъ на скрипкѣ рядомъ съ отцомъ; о немъ всегда говорили, что онъ необыкновенный энтузіастъ и музыка почти лишаетъ его раз
судка, такъ что геніальныя произведенія Эммануила Баха, Вольфа или Бенды приводятъ его въ такую безумную экзальтацію, что онъ не можетъ ни чисто брать ноты, ни выдерживать тактъ. Этотъ человѣкъ такъ и стоитъ у меня передъ глазами. Онъ носилъ кафтанъ сливнаго цвѣта съ золочеными пуговицами, маленькую серебряную шпагу и красноватый, слегка напудренный парикъ, внизу котораго висѣлъ маленькій круглый кошелекъ изъ волосъ. Во всемъ, что онъ дѣлалъ, была какая-то невыразимая комическая важность. Когда отецъ раскладывалъ но пюпитрамъ ноты, онъ восклицалъ: „Ad opus!“ *) Потомъ онъ бралъ въ правую руку скрипку, а лѣвой снималъ парикъ, кото
рый вѣшалъ на гвоздь. Затѣмъ онъ начиналъ работать, все болѣе и болѣе наклоняясь надъ нотами, при чемъ красные глаза его, блестя, выступали изъ орбитъ, а на лбу появлялись капли пота. Иногда ему случалось кончить раньше остальныхъ, чему онъ нимало дивился и очень зло поглядывалъ на другихъ. Часто казалось мнѣ, что онъ производитъ звуки, сходные съ тѣми, какіе извлекалъ изъ нашего домашняго кота сынъ сосѣда Петръ, изслѣдуя музыкальные таланты кошекъ съ естественно-исторической точки зрѣнія посредствомъ ловкаго ущемленія хвоста, за что и получалъ иногда отъ отца легонькія колотушки (я разумѣю Петра). Словомъ, сливный адвокатъ —его звали Музевіусъ—совершенно вознаграждалъ меня за трудъ смирно сидѣть на стулѣ, при чемъ я крайне забавлялся его гримасами, комическими прыж
ками въ сторону и даже его пиликаньемъ. Однажды онъ произвелъ полный переполохъ, такъ что отецъ мой выскочилъ изъ-за фортепіано и всѣ броси
лись къ адвокату, боясь какого-нибудь жестокаго припадка. Сначала онъ только слегка встряхивалъ головой, но потомъ съ возрастающими crescendo
начиналъ все сильнѣе и сильнѣе дергать головой, при чемъ отчаянно водилъ смычкомъ вверхъ и внизъ по струнамъ, щелкалъ языкомъ и топалъ ногой. Но оказалось, что все дѣло въ несносной маленькой мухѣ, которая жужжала около него, упрямо вертясь все на томъ же мѣстѣ, и, хотя онъ тысячу разъ отгонялъ ее, все садилась ему на носъ. Это привело его въ дикое отчаяніе.
Нѣсколько разъ случалось, что сестра моей матери пѣла арію. Ахъ, какъ я всегда этому радовался! Я очень любилъ ее; она много мной занималась
и часто пѣла мнѣ своимъ чуднымъ голосомъ, проникавшимъ мнѣ прямо въ душу, много чудесныхъ пѣсенъ, которыя такъ запечатлѣлись у меня въ умѣ и сердцѣ, что я могъ бы и теперь еще тихонько запѣть ихъ для самого себя. Если тетка раскладывала голоса Гассе, Траэтты или другихъ мастеровъ, то это означало, что происходитъ какое-нибудь торжество и адвокатъ не дол
женъ играть. Когда другіе играли вступленіе и тетка еще не начинала пѣть, у меня уже билось сердце и странное чувство радости, смѣшанной съ пе
чалью, овладѣвало мною до такой степени, что я едва могъ держаться. Но стоило только теткѣ спѣть одну фразу, какъ я принимался уже горько плакать и изгонялся изъ залы при сильной брани моего отца. Отецъ мой часто спорилъ съ теткой, которая утверждала, что мое поведеніе вовсе не объясняется
*) Къ дѣлу.