тѣмъ, что музыка дѣйствуетъ на меня непріятнымъ образомъ, а, напротивъ того, зависитъ отъ черезчуръ большой впечатлительности; отецъ называлъ меня обыкновенно глупымъ малымъ, говоря, что я такъ же антимузыкаленъ, какъ собака, выражающая свое неудовольствіе воемъ.
Защищая меня и даже приписывая мнѣ особый музыкальный смыслъ, тетка въ особенности основывалась на томъ обстоятельствѣ, что часто, когда отецъ случайно оставлялъ фортепіано открытымъ, я по цѣлымъ часамъ на
слаждался тѣмъ, что находилъ и бралъ разные благозвучные аккорды. Если мнѣ случалось найти обѣими руками три, четыре и даже шесть звуковъ, которые, будучи взяты одновременно, составляли странное и пріятное созву
чіе, я могъ безъ конца брать ихъ и заставлять звучать. При этомъ я клалъ голову на крышку фортепіано, закрывалъ глаза и уносился въ другой міръ, но въ концѣ-концовъ начиналъ-таки горько плакать, самъ не зная, отъ ра
дости или отъ горя. Тетка часто меня подслушивала и очень радовалась, а отецъ видѣлъ въ этомъ только дѣтскую забаву. Вообще они были, повидимому, совершенно противоположныхъ взглядовъ какъ относительно меня, такъ и относительно другихъ предметовъ и въ особенности музыки, при чемъ тетка часто находила большое удовольствіе въ пьесахъ по большей части итальянскихъ мастеровъ, написанныхъ просто и безъ прикрасъ, отецъ же,
который былъ вспыльчивъ, называлъ эту музыку пустяками, неспособными занять разума. Онъ всегда говорилъ про разумъ, а тетка—про чувство.
Наконецъ, дѣло дошло до того, что отецъ заставилъ меня учиться на фортепіано у одного стараго кантора, который исполнялъ обыкновенно въ семейныхъ концертахъ партію віолы. И—Боже небесный!—вскорѣ оказалось, что тетка приписывала мнѣ слишкомъ много, а отецъ былъ правъ. Канторъ увѣрялъ, что у меня нѣтъ недостатка ни въ чувствѣ такта, ни въ понима. ніи мелодіи, но все дѣло испортила моя безграничная неумѣлость. Если я долженъ былъ продѣлывать какое-нибудь упражненіе и садился за фортепіано съ лучшимъ намѣреніемъ быть прилежнымъ, то я скоро невольно переходилъ къ подыскиванію аккордовъ и дальше этого уже не шелъ. Съ невѣ
роятнымъ трудомъ прошелъ я нѣсколько тоновъ и дошелъ наконецъ до того
сомнительнаго тона, который обозначается четырьмя діезами и, какъ я и теперь навѣрно знаю, называется E-dur. Передъ пьесой написано было большими буквами: Scherzando Presto, и когда канторъ сыгралъ мнѣ ее, это оказалось нѣчто подпрыгивающее и прискакивающее и ужасно мнѣ не понравилось. Ахъ, сколькихъ слезъ, сколькихъ поощрительныхъ тумаковъ несчаст
наго кантора стоило мнѣ это проклятое Presto! Наконецъ, пришелъ страшный день, когда я долженъ былъ выказать свои музыкальныя познанія передъ отцомъ и музыкальными друзьями и сыграть все, что я выучилъ. Я зналъ хорошо все, кромѣ отвратительнаго Е-dur наго Presto. Въ вечеръ наканунѣ этого дня я сѣлъ за фортепіано въ какомъ-то отчаяніи, съ тѣмъ чтобы во что бы то ни стало сыграть эту пьесу безъ ошибокъ. Я самъ не знаю, какъ случилось, что я попробовалъ сыграть ее на клавишахъ, лежавшихъ какъ разъ рядомъ съ тѣми, по которымъ я долженъ былъ ударять; это удалось мнѣ, вся
пьеса сдѣлалась легче, и я не сдѣлалъ ни одной ошибки; только играя на другихъ клавишахъ, мнѣ даже показалось, что пьеса звучитъ гораздо лучше, чѣмъ въ тотъ разъ, когда игралъ ее канторъ. На душѣ у меня стало легко и свободно; на другой день я смѣло сѣлъ за фортепіано и быстро отба
рабанилъ мои пьески; отецъ нѣсколько разъ сряду воскликнулъ: „Этого я не ожидалъ!
Когда Scherzo было сыграно, канторъ радостно сказалъ: „Это было въ -трудномъ тонѣ E-dur!“, а отецъ мой подошелъ къ кому-то изъ друзей и сказалъ:
— Смотрите, какъ мальчикъ хорошо овладѣлъ труднымъ тономъ E-dur.