— Извините, почтеннѣйшій,—сказалъ тотъ,—это былъ F-dur. — Да нѣтъ же, нѣтъ,—сказалъ отецъ.
— Нѣтъ, да!—настаивалъ другъ.—Да мы сейчасъ это увидимъ. Оба подошли къ фортепіано.
— Смотрите!—торжествующимъ тономъ воскликнулъ отецъ, указывая на діезы.
— Но мальчикъ игралъ въ F-dur’ѣ,—сказалъ другъ отца.
Я долженъ былъ повторить пьесу и сдѣлалъ это совершенно спокойно, такъ какъ для меня было непонятно, о чемъ они такъ серьезно спорятъ. Отецъ мой смотрѣлъ на клавиши, но едва я только взялъ нѣсколько звуковъ, какъ онъ уже схватилъ меня за ухо.
Съ крикомъ и плачемъ убѣжалъ я изъ комнаты, и съ той поры мое музыкальное образованіе было совершенно покончено.
Тетка полагала, что именно то, что я могъ безъ ошибки сыграть всю пьесу въ другомъ тонѣ, указывало на мой истинно музыкальный талантъ; но я самъ думаю, что отецъ былъ правъ, не желая учить меня играть ни на какомъ инструментѣ, такъ какъ моя неумѣлость, деревянность и неловкость моихъ пальцевъ помѣшали бы всякому стремленію. Но та же самая деревянность по отношенію къ музыкѣ отражается, повидимому, и на моихъ духов
ныхъ способностяхъ. Часто во время игры признанныхъ виртуозовъ, когда всѣ разражаются ликующими криками удивленія, я испытываю только скуку отвращеніе и досаду; такъ какъ я не могу воздержаться отъ откровеннаго
высказыванія своего мнѣнія или, по меньшей мѣрѣ, отъ выраженія моихъ чувствъ, то навлекалъ на себя насмѣшки исполненнаго вкуса и одушевлен
наго музыкой общества. Да, еще очень недавно случилось, что знаменитый піанистъ проѣзжалъ черезъ городъ и игралъ у моего друга.
— Сегодня, дражайшій,—сказалъ мнѣ мой другъ,—вы вѣрно ужъ вылѣчитесь отъ вашей вражды къ музыкѣ; великолѣпный піанистъ X. васъ взволнуетъ и восхититъ.
Несмотря на свое нежеланіе, я долженъ былъ сѣсть у самаго фортепіано; тутъ виртуозъ началъ катать звуками вверхъ и внизъ по инструменту и поднялъ сильнѣйшій шумъ, что продолжалось настолько долго, что у меня
закружилась голова и на душѣ стало совсѣмъ скверно; но вскорѣ вниманіе мое привлекли совершенно другіе предметы, и тогда я совсѣмъ пересталъ слушать піаниста и, вѣроятно, странно уставился въ фортепіано, такъ какъ,
когда прекратился наконецъ этотъ шумъ и громъ, другъ мой схватилъ меня за руку и воскликнулъ:
— Да вы совершенно окаменѣли! Эге, дружокъ, чувствуете ли вы наконецъ глубокое, увлекательное дѣйствіе небесной музыки?
Тогда я честно признался, что собственно мало слышалъ піаниста, но въ высшей степени забавлялся проворнымъ отскакиваніемъ и опусканіемъ моло
точковъ, смѣнявшихъ другъ друга съ быстротою бѣглаго огня; при моемъ заявленіи всѣ разразились громкимъ смѣхомъ.
Какъ часто называли меня безчувственнымъ и безсердечнымъ, когда я неудержимо убѣгалъ изъ комнаты, какъ только открывали фортепіано или какая-нибудь дама брала гитару и откашливалась, собираясь запѣть. Я вѣдь
знаю, что во время музыки, которую производятъ обыкновенно въ домахъ, мнѣ дѣлается скверно и грустно и у меня просто разстраивается желудокъ. Но это сущее горе, и я навлекаю этимъ на себя презрѣніе самаго тонкаго общества. Я отлично знаю, что такой голосъ и такое пѣніе, какъ у моей тетки, дѣйствительно проникаютъ мнѣ въ сердце, при чемъ во мнѣ шеве
лятся чувства, для которыхъ нѣтъ словъ; мнѣ кажется, что это — то самое блаженство, которое выше всего земного, и поэтому на землѣ не существуетъ
— Нѣтъ, да!—настаивалъ другъ.—Да мы сейчасъ это увидимъ. Оба подошли къ фортепіано.
— Смотрите!—торжествующимъ тономъ воскликнулъ отецъ, указывая на діезы.
— Но мальчикъ игралъ въ F-dur’ѣ,—сказалъ другъ отца.
Я долженъ былъ повторить пьесу и сдѣлалъ это совершенно спокойно, такъ какъ для меня было непонятно, о чемъ они такъ серьезно спорятъ. Отецъ мой смотрѣлъ на клавиши, но едва я только взялъ нѣсколько звуковъ, какъ онъ уже схватилъ меня за ухо.
— Сумасшедшій дуракъ!—закричалъ онъ внѣ себя отъ гнѣва.
Съ крикомъ и плачемъ убѣжалъ я изъ комнаты, и съ той поры мое музыкальное образованіе было совершенно покончено.
Тетка полагала, что именно то, что я могъ безъ ошибки сыграть всю пьесу въ другомъ тонѣ, указывало на мой истинно музыкальный талантъ; но я самъ думаю, что отецъ былъ правъ, не желая учить меня играть ни на какомъ инструментѣ, такъ какъ моя неумѣлость, деревянность и неловкость моихъ пальцевъ помѣшали бы всякому стремленію. Но та же самая деревянность по отношенію къ музыкѣ отражается, повидимому, и на моихъ духов
ныхъ способностяхъ. Часто во время игры признанныхъ виртуозовъ, когда всѣ разражаются ликующими криками удивленія, я испытываю только скуку отвращеніе и досаду; такъ какъ я не могу воздержаться отъ откровеннаго
высказыванія своего мнѣнія или, по меньшей мѣрѣ, отъ выраженія моихъ чувствъ, то навлекалъ на себя насмѣшки исполненнаго вкуса и одушевлен
наго музыкой общества. Да, еще очень недавно случилось, что знаменитый піанистъ проѣзжалъ черезъ городъ и игралъ у моего друга.
— Сегодня, дражайшій,—сказалъ мнѣ мой другъ,—вы вѣрно ужъ вылѣчитесь отъ вашей вражды къ музыкѣ; великолѣпный піанистъ X. васъ взволнуетъ и восхититъ.
Несмотря на свое нежеланіе, я долженъ былъ сѣсть у самаго фортепіано; тутъ виртуозъ началъ катать звуками вверхъ и внизъ по инструменту и поднялъ сильнѣйшій шумъ, что продолжалось настолько долго, что у меня
закружилась голова и на душѣ стало совсѣмъ скверно; но вскорѣ вниманіе мое привлекли совершенно другіе предметы, и тогда я совсѣмъ пересталъ слушать піаниста и, вѣроятно, странно уставился въ фортепіано, такъ какъ,
когда прекратился наконецъ этотъ шумъ и громъ, другъ мой схватилъ меня за руку и воскликнулъ:
— Да вы совершенно окаменѣли! Эге, дружокъ, чувствуете ли вы наконецъ глубокое, увлекательное дѣйствіе небесной музыки?
Тогда я честно признался, что собственно мало слышалъ піаниста, но въ высшей степени забавлялся проворнымъ отскакиваніемъ и опусканіемъ моло
точковъ, смѣнявшихъ другъ друга съ быстротою бѣглаго огня; при моемъ заявленіи всѣ разразились громкимъ смѣхомъ.
Какъ часто называли меня безчувственнымъ и безсердечнымъ, когда я неудержимо убѣгалъ изъ комнаты, какъ только открывали фортепіано или какая-нибудь дама брала гитару и откашливалась, собираясь запѣть. Я вѣдь
знаю, что во время музыки, которую производятъ обыкновенно въ домахъ, мнѣ дѣлается скверно и грустно и у меня просто разстраивается желудокъ. Но это сущее горе, и я навлекаю этимъ на себя презрѣніе самаго тонкаго общества. Я отлично знаю, что такой голосъ и такое пѣніе, какъ у моей тетки, дѣйствительно проникаютъ мнѣ въ сердце, при чемъ во мнѣ шеве
лятся чувства, для которыхъ нѣтъ словъ; мнѣ кажется, что это — то самое блаженство, которое выше всего земного, и поэтому на землѣ не существуетъ