для него выраженія; но именно потому-то, когда я слышу такую пѣвицу, я не могу громко выражать свое удивленіе, какъ дѣлаютъ остальные; я безмолвствую и смотрю въ глубину своей души, потому что тамъ еще отражаются прозвенѣвшіе звуки. И вотъ почему я слыву безчувственнымъ и холоднымъ врагомъ музыки.
Наискосокъ отъ меня живетъ концертмейстеръ, у котораго всякую среду бываютъ квартеты; лѣтомъ я слышу малѣйшій звукъ, потому что играютъ по вечерамъ при открытыхъ окнахъ, когда на улицѣ уже стихнетъ. Тогда я сажусь у себя на диванѣ и слушаю съ закрытыми глазами, испытывая
великое блаженство, но только при первомъ квартетѣ; при второмъ — звуки уже путаются, точно будто борясь въ моей душѣ съ первыми мелодіями,
которыя тамъ еще живутъ; третьяго квартета я уже не могу выдержать, я долженъ бѣжать, и часто концертмейстеръ смѣялся надо мной, говоря, что музыка обращаетъ меня въ бѣгство. Я слышалъ, что у него играютъ до
шести и даже до восьми квартетовъ, и поистинѣ удивляюсь необыкновенной мощи духа и внутренней музыкальной силѣ, нужной для того, чтобы вмѣ
стить столько музыки и, играя, вызвать къ жизни все, что прочувствовано и передумано въ душѣ. То же самое бываетъ со мной и въ концертахъ, гдѣ нерѣдко уже первая симфонія производитъ во мнѣ такое смятеніе, что я дѣлаюсь мертвъ для всего остального. Часто первая же фраза меня такъ волнуетъ, такъ сильно потрясаетъ, что мнѣ хочется ясно разсмотрѣть всѣ тѣ странныя видѣнія, которыя меня окружаютъ, и вмѣшаться въ ихъ чуд
ные танцы, чтобы, находясь среди нихъ, сравняться съ ними. Мнѣ представляется тогда, что слышанная мною музыка—это я самъ. Поэтому я ни
когда не спрашиваю имя композитора,—для меня это безразлично. Мнѣ пред
ставляется, точно будто съ высшаго пункта двинулась психическая масса, и кажется, что въ этомъ смыслѣ я написалъ много прекраснаго.
И вотъ я пишу это все для себя, и мнѣ дѣлается страшно, какъ бы но моей природной невинной откровенности не сорвалось это все съ моихъ губъ. Какъ бы меня тогда осмѣяли! Вѣдь, пожалуй, многіе истинно музы
кальные люди усомнились бы въ нормальности моего ума. Когда я частенько спѣшу вонъ изъ залы послѣ первой симфоніи, они кричатъ мнѣ вслѣдъ:
— Вонъ бѣжитъ врагъ музыки!—и жалѣютъ меня, такъ какъ теперь всякій образованный человѣкъ справедливо требуетъ, чтобы вмѣстѣ съ искус
ствомъ хорошо кланяться и говорить о томъ, чего не знаютъ, умѣли любить музыку и ею заниматься. Несчастье мое именно въ томъ-то и заключается, что я часто увлекаюсь этимъ самымъ занятіемъ въ одиночествѣ, когда все
могущая сила производитъ и въ шумѣ дубовъ, и въ плескѣ потоковъ дивные звуки, таинственно сплетающіеся съ тѣми, которые покоятся въ моей душѣ и вдругъ вспыхиваютъ лучами дивной музыки.
Ужасная, мучительная трудность въ восприниманіи музыки мѣшаетъ мнѣ часто и въ оперѣ. Сколько разъ казалось мнѣ, что все это — не болѣе какъ производимый время отъ времени ловкій музыкальный шумъ, которымъ очень цѣлесообразно отгоняютъ скуку или еще болѣе тяжкія невзгоды, наподобіе того, какъ передъ караваномъ громко и дико бьютъ въ литавры и цим
балы, чтобы отогнать хищныхъ звѣрей; но когда лица оперы какъ бы не могутъ говорить иначе, какъ могучими звуками музыки, и царство чудеснаго является передо мной точно пламенная звѣзда, то я съ трудомъ дер
жусь въ ураганѣ, который меня захватываетъ и грозитъ унести въ безконечность.
Но въ такія оперы я хожу еще и еще; все яснѣе и свѣтлѣе становится у меня въ душѣ, и изъ мрачнаго тумана выступаютъ ко мнѣ образы, и я узнаю ихъ; они несутъ мнѣ привѣтъ и радость и кружатся со мной въ блаженной жизни. Я думаю, что я разъ пятьдесятъ слышалъ „Ифигенію“ Глюка.
Наискосокъ отъ меня живетъ концертмейстеръ, у котораго всякую среду бываютъ квартеты; лѣтомъ я слышу малѣйшій звукъ, потому что играютъ по вечерамъ при открытыхъ окнахъ, когда на улицѣ уже стихнетъ. Тогда я сажусь у себя на диванѣ и слушаю съ закрытыми глазами, испытывая
великое блаженство, но только при первомъ квартетѣ; при второмъ — звуки уже путаются, точно будто борясь въ моей душѣ съ первыми мелодіями,
которыя тамъ еще живутъ; третьяго квартета я уже не могу выдержать, я долженъ бѣжать, и часто концертмейстеръ смѣялся надо мной, говоря, что музыка обращаетъ меня въ бѣгство. Я слышалъ, что у него играютъ до
шести и даже до восьми квартетовъ, и поистинѣ удивляюсь необыкновенной мощи духа и внутренней музыкальной силѣ, нужной для того, чтобы вмѣ
стить столько музыки и, играя, вызвать къ жизни все, что прочувствовано и передумано въ душѣ. То же самое бываетъ со мной и въ концертахъ, гдѣ нерѣдко уже первая симфонія производитъ во мнѣ такое смятеніе, что я дѣлаюсь мертвъ для всего остального. Часто первая же фраза меня такъ волнуетъ, такъ сильно потрясаетъ, что мнѣ хочется ясно разсмотрѣть всѣ тѣ странныя видѣнія, которыя меня окружаютъ, и вмѣшаться въ ихъ чуд
ные танцы, чтобы, находясь среди нихъ, сравняться съ ними. Мнѣ представляется тогда, что слышанная мною музыка—это я самъ. Поэтому я ни
когда не спрашиваю имя композитора,—для меня это безразлично. Мнѣ пред
ставляется, точно будто съ высшаго пункта двинулась психическая масса, и кажется, что въ этомъ смыслѣ я написалъ много прекраснаго.
И вотъ я пишу это все для себя, и мнѣ дѣлается страшно, какъ бы но моей природной невинной откровенности не сорвалось это все съ моихъ губъ. Какъ бы меня тогда осмѣяли! Вѣдь, пожалуй, многіе истинно музы
кальные люди усомнились бы въ нормальности моего ума. Когда я частенько спѣшу вонъ изъ залы послѣ первой симфоніи, они кричатъ мнѣ вслѣдъ:
— Вонъ бѣжитъ врагъ музыки!—и жалѣютъ меня, такъ какъ теперь всякій образованный человѣкъ справедливо требуетъ, чтобы вмѣстѣ съ искус
ствомъ хорошо кланяться и говорить о томъ, чего не знаютъ, умѣли любить музыку и ею заниматься. Несчастье мое именно въ томъ-то и заключается, что я часто увлекаюсь этимъ самымъ занятіемъ въ одиночествѣ, когда все
могущая сила производитъ и въ шумѣ дубовъ, и въ плескѣ потоковъ дивные звуки, таинственно сплетающіеся съ тѣми, которые покоятся въ моей душѣ и вдругъ вспыхиваютъ лучами дивной музыки.
Ужасная, мучительная трудность въ восприниманіи музыки мѣшаетъ мнѣ часто и въ оперѣ. Сколько разъ казалось мнѣ, что все это — не болѣе какъ производимый время отъ времени ловкій музыкальный шумъ, которымъ очень цѣлесообразно отгоняютъ скуку или еще болѣе тяжкія невзгоды, наподобіе того, какъ передъ караваномъ громко и дико бьютъ въ литавры и цим
балы, чтобы отогнать хищныхъ звѣрей; но когда лица оперы какъ бы не могутъ говорить иначе, какъ могучими звуками музыки, и царство чудеснаго является передо мной точно пламенная звѣзда, то я съ трудомъ дер
жусь въ ураганѣ, который меня захватываетъ и грозитъ унести въ безконечность.
Но въ такія оперы я хожу еще и еще; все яснѣе и свѣтлѣе становится у меня въ душѣ, и изъ мрачнаго тумана выступаютъ ко мнѣ образы, и я узнаю ихъ; они несутъ мнѣ привѣтъ и радость и кружатся со мной въ блаженной жизни. Я думаю, что я разъ пятьдесятъ слышалъ „Ифигенію“ Глюка.